Военно-полевой холокост: Советские военнопленные-евреи как первые жертвы геноцида

Павел Полян

«Бей жида-политрука, морда просит кирпича!»
(Из немецкой листовки)
«Свой не продаст — чужой не купит…»
(Семен Орштейн)
«Ну и как же это вы, абрамы, живы остались?..»
(Из вопросов смершевца)
Автор сердечно благодарит Р. Оверманса (Фрайбург), X. Бема (Фрайбург), С. Вылканову (Франкфурт-на-Майне), Ж. Дери (Ганновер), С. Ильенкова (Подольск), Р. Келлера (Ганновер), К.-Д. Мюллера (Дрезден), Д. Поля (Мюнхен), Ф. Ремера (Майнц) и, особенно, А. Шнеера (Иерусалим) — за щедрую помощь в разработке этой темы. Отдельная благодарность бывшим советским военнопленным, откликнувшимися на обращение автора и поделившихся своими воспоминаниями и суждениями, — И. Е. Азаркевичу (Нью-Йорк), М.И. Бенционову (Суржа, Брянской обл.), И.М. Бружеставицкому (Тверь), A.C. Вигдорову (Москва), Ф. Гисину (Виттен), А.Н. Жукову (Москва), Д.И. Додину (Санкт-Петербург), Я.С. Кагаловскому (Днепропетровск), Д.Л. Каутову (Санкт-Петербург), В.Е. Кацперовскому (Ганновер), Л. Котляру (Киев), И.С. Кубланову (Феодосия), A.C. Малофееву (Луганск), С.А. Орштейну (Славута, Хмельницкой обл.), Л.Я. Простерману (Харьков), Ю.Б. Раунштайну (Херсон), Э.Н. Сосину (Москва), H.A. Фишману (США) и А.И. Цирюльникову (Москва). Их письма или краткие протоколы бесед и интервью с ними хранятся в архиве автора.
Гитлер сумел выстроить несколько простых и оказавшихся для немецкого народа вполне доступных и хорошо им усвоенных иерархий. Кроме расовой табели о рангах, где евреи занимали самую низкую ступень, помимо идеологической шкалы степеней угрозы для Рейха и соответствующей встречной ненависти, где выше всех стояли «жидо-большевистская интеллигенция» и «политические комиссары» как носители коммунистической идеологии, своя иерархия была и у военнопленных: изо всех армий многочисленных противников Рейха ниже всех «котировались» — советские военнопленные.
Так что же тогда говорить о советских военнопленных еврейского происхождения, да еще и политруках! Что может быть ниже, хуже и ненавистнее?!
Именно о них и пойдет разговор.

Источники к теме
Научная литература, специально посвященная отношению Рейха ко взятым вермахтом в плен военнослужащим-евреям — гражданам различных стран из антигитлеровской коалиции, не слишком обширна.
Применительно к советским военнопленным-евреям основополагающей, бесспорно, является статья Шмуэля Краковского «Судьба еврейских военнопленных советской и польской армий», опиравшаяся, помимо литературных, также и на архивные источники, главным образом, американские и немецкие (материалы процессов над нацистскими преступниками).Она опирается отчасти на некоторые польские публикации более общего плана, где данная тема нашла освещение в ряду прочих тем.
Большинство крупнейших англоязычных исследователей Холокоста или продефилировали мимо этой темы, или, как Рауль Хильберг или Питер Лонгерих, уделили ей непропорционально малое внимание, ограничиваясь несколькими случайно подобранными фактами и необычайно общими рассуждениями.
Весьма скромную роль играла эта проблематика и в исследованиях немецких историков. В основном, они соприкасались с ней, рассматривая предысторию и историю таких важнейших предвоенных приказов Гитлера, как приказ «Барбаросса» от 13 мая и «Приказ о комиссарах» от 16 июня 1941 года.
Точно так же на периферии исследовательского интереса оказалась эта тема и в СССР. Даже в «Черной книге» трагедия евреев-военнопленных представлена фактически всего лишь двумя очерками. Непропорционально малой и вторичной оказалась главка «Евреи-военнопленные» и в фундаментальной монографии И. Альтмана «Жертвы ненависти. Холокост в СССР. 1941–1945».
В то же время весьма любопытно и, разумеется, не случайно, что в книге И.А. Дугаса и Ф.Я. Черона «Вычеркнутые из памяти. Советские военнопленные между Гитлером и Сталиным», написанной представителями «второй эмиграции» и выпущенной в Париже в 1994 году, проблематика военнопленных-евреев начисто проигнорирована.
Ценнейший материал, буквально по крупицам собранный в ЦАМО, содержит сборник «Документы обвиняют. Холокост: свидетельства Красной Армии», выпущенный Ф.Д. Свердловым в серии «Российская библиотека Холокоста». Скупые строки политдонесений из войск, выдержки из показаний местных жителей и допросов немецких военнопленных, акты смешанных военно-гражданских комиссий отложились, в частности, в документации политотделов Красной Армии. Они содержат множество свидетельств о еврейском геноциде на территории СССР, в том числе и самые ранние, созданные еще до формирования в 1943 году Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников и причиненного ими ущерба гражданам, колхозам, общественным организациям, государственным предприятиям и учреждениям СССР (ЧГК).
Ряд ценных печатных свидетельств оставили и сами военнопленные, написавшие воспоминания. Первыми в этом ряду стали свидетельства М. Шейнмана и В. Резниченко, помещенные В. Гроссманом и И. Эренбургом в «Черную книгу». Но книга эта вышла в свет на русском языке только в 1980 году, так что несколько беглых или косвенных свидетельств, как бы наудачу появившихся в 1950–1970-е годах, невольно их опередили. Часть этих материалов была собрана воедино и опубликована в сборнике «Уничтожение евреев СССР в годы немецкой оккупации (1941–1944)», выпущенном в Иерусалиме в 1991 году.[38] В 1990-е годы воспоминания и другие эго-документы уцелевших военнопленных-евреев или их нееврейских товарищей стали появляться гораздо чаще. Ограничимся здесь указаниями на книги Б.Н. Соколова «В плену» (2000 год) — своего рода «энциклопедию плена». Ярким свидетельством является также книга Софьи Анваер «Кровоточит моя память…», выпущенная в 2005 году и открывшая собой серию «Человек на обочине войны». Обе книги восхищают одновременно аналитическим и литературным талантом авторов.
Отдельные мемуарные свидетельства (в частности, выдержки и из воспоминаний С.И. Анваер и др.) были опубликованы и мной еще в первом издании монографии «Жертвы двух диктатур» (1996 год). Однако сама проблематика советских военнопленных-евреев была затронута в ней лишь мимоходом. Во втором издании (2002 год) этому посвящена уже отдельная глава, озаглавленная «Карательная политика Рейха на Востоке: военно-полевой холокост».
Настоящее открытие и отражение тема военнопленных-евреев нашла в двухтомной монографии научного сотрудника Яд-Вашема Арона Шнеера «Плен», выпущенной в Иерусалиме в 2003 году. Этот мощный эмпирический труд, посвященный плену в целом, во многом выходит за его рамки и повествует об участии евреев — и в первую очередь советских евреев — во Второй мировой войне. В двухтомнике собраны и обобщены многочисленные свидетельства, сохранившиеся как в самом Яд-Вашеме, так и в архивах постсоветских стран, а также свидетельства, добытые разысканиями самого автора. Отдавая должное необходимым обобщениям, автор ощутимо сконцентрирован на воспроизведении и осмыслении эго-документов, т. е. на индивидуальных судьбах советских военнопленных-евреев.
В 2005 году А. Шнеер и пишущий эти строки объединили свои усилия. Первоначально хотелось выявить, собрать, систематизировать и обобщить все известные эго-документы военнопленных-евреев — их воспоминания и дневники, интервью с ними или очерки о них.
Однако когда такая книга была собрана, оказалось, что материала, вопреки ожиданиям, накопилось в 1,5–2 раза больше, чем способен в себя вместить один том в издательской серии «Другая война» «Нового издательства», для которой предназначалась книга. Столь радикальное сокращение объема было процедурой небезболезненной. Попытка отобрать самые «лучшие» материалы и дать своего рода «хрестоматию» по теме не удалась в силу совершенного отсутствия критериев качества отдельного материала.
Практически единственным практикабельным критерием стал принцип первопубликации. На этом основании из корпуса были исключены тексты из «Черной книги» (1980), из сборника «Советские евреи пишут Илье Эренбургу. 1943–1966» (1993), из книги «В плену у Гитлера и Сталина. Книга памяти Макса Григорьевича Минца» (1999), многочисленные материалы из 2-го тома монографии А. Шнеера «Плен» (2003) и пространные фрагменты из книги воспоминаний С. Анваер «Кровоточит мое сердце» (2005). Принцип эдиционной новизны соблюдался, впрочем, нестрого: для изданий тиражом всего в несколько сот или десятков экземпляров делались исключения.
Таким образом, книга «Обреченные погибнуть. Судьба советских военнопленных-евреев во Второй мировой войне. Воспоминания и документы», вышедшая в 2006 году, стала собранием неизвестных или малоизвестных эго-документов, посвященных советским военнопленным-евреям и рисующих внутреннюю перспективу их трагических судеб. Композиционно книга делилась на две части: первая, доминирующая количественно, посвящена немецкому плену, вторая — финскому (материалы о румынском плене не были выявлены). Первая часть состоит из трех разделов,[46] вторая же, вобрав в себя даже стихи(!), внутреннего деления не имеет, крупные воспоминания сочетаются в ней со сравнительно небольшими материалами.
В книге были учтены и принципиально иные материалы, в частности, трофейная немецкая картотека на умерших советских военнопленных, как офицеров, так и на рядовых, хранящаяся в ЦАМО.[47] Слухи о ее существовании в СССР ходили среди историков плена уже сравнительно давно. Однако долгое время они базировались исключительно на косвенной или «глухой» информации.[48]
Пишущий эти строки имел самое непосредственное отношение к верификации этих слухов и открытию этих картотек для историков (в том числе и немецких), а также к введению их данных в научный оборот. Первая успешная попытка подтверждения самого факта существования и уточнения режима использования картотек была предпринята им в середине 1990-х годов в рамках архивно-поисковой темы по заданию Нижнесаксонского Центра политического образования.[49] В 1997 году, благодаря этим усилиям, а также при официальной поддержке полковника В. В. Мухина, возглавлявшего в то время Историко-архивный и Военно-мемориальный Центр Генерального штаба Вооруженных Сил РФ, ему удалось добиться доступа к указанным картотекам и сопутствующим материалам как для себя, так и для своих немецких коллег — Р. Келлера и P. Отто.
Публичное введение картотек в научный оборот состоялось в 1997 году на конференции «Трагедия военного плена в Германии и СССР, 1941–1956» в Дрездене, где с докладами об этом выступили В.В. Мухин и П.М. Полян. Со временем увидели свет и две параллельные публикации, содержавшие научное описание и оценки объема обеих трофейных картотек.[50]
В середине 1990-х гг. П.М. Полян сформулировал и высказал саму идею объединения усилий немецких и российских историков, с одной стороны, и финансовых ресурсов заинтересованных организаций различных немецких земель — с другой, для осуществления совместного проекта по научному освоению картотеки. И такой пилотный совместный проект, поддержанный Немецко-Российской исторической комиссией, действительно был создан и запущен в 1999 году: он называется «Советские военнопленные в немецких руках (офицеры): 1941–1945» и посвящен офицерской картотеке ЦАМО.[51]
Ранее полагали, что среди 550–600 тыс. персоналий карточек на военнопленных-евреев быть не могло и, стало быть, не было.[52] Но по мере сканирования и обработки карточек в рамках названного проекта обнаружилось, что в картотеке встречаются и евреи — прежде всего те, кто с самого начала заявил свою подлинную национальность, или же те, кого немцы разоблачили. Серьезным подспорьем в нашей работе оказались выборки о евреях-военнопленных из офицерской картотеки ЦАМО, предоставленные нам в течение 2003 года Р. Келлером и К.-Д. Мюллером (сначала частичная, на 35 чел., а потом и полная — примерно на 360 чел.).[53]
Евреи в немецком плену
Согласно таблице, опубликованной Ф.Д. Свердловым,[54] в 1939–1945 годах в армиях антигитлеровской коалиции служило 1348 тыс. евреев, из них (в тыс. чел.) в армии США — 550,[55] СССР — 450, Польши — 150, Великобритании — 62, Франции — 35, Палестины — 32, Канады — 17, Греции — 13, Южно-Африканской Республики — 10, Чехословакии — 7, Голландии — 7, Бельгии — 6, Югославии — 5, Австралии и Новой Зеландии — 4 тыс. чел. По данным М. Марьяновского, суммарное число евреев-участников Второй Мировой войны, составляет около 1,7 млн. чел., в том числе порядка 500 тыс. чел. в Красной Армии,[56] что составляло примерно 1,7 % общей численности Вооруженных Сил СССР и 16 % всего еврейского населения СССР. Интересно, что 27 % евреев ушло на фронт добровольно, 80 % евреев-красноармейцев служило в боевых частях.[57]
Исходя из той же доли, число погибших евреев должно было бы составить порядка 205 тыс. чел..[58] Данные ЦАМО лишь незначительно отличаются от этой цифры — 198 тыс. погибших в бою, умерших от ран и болезней или пропавших без вести.[59]
Звания Героя Советского Союза был удостоен 131 еврей, из них 45 посмертно.[60]
Необычайно существенно замечание, сделанное немецким военным историком Р. Овермансом (на конференции в Граце в мае 2003 года). По его мнению, немецкая политика по отношению к иностранным военнопленным во время Второй мировой войны во многом преемственна по отношению к политике периода Первой мировой. Совершенно новое в ней — это еврейский вопрос.
Согласно «Энциклопедии Холокоста», в немецкий плен в годы войны попало в общей сложности 200 тыс. военнослужащих-евреев.[61] При этом приходится пересмотреть устоявшуюся точку зрения, согласно которой дискриминацию и репрессии испытали на себе только военнослужащие армий двух «восточных» стран — Польши и СССР, тогда как отношение к военнослужащим-евреям из армий их «западных» союзников — американской, английской, французской, канадской, австралийской и других, а также из югославской армии, — ничем не отличалось от отношения к военнопленным неевреям. Пересмотру тут подлежит не тезис о различном отношении к евреям из восточных и западных армий, а единственно утверждение о равном отношении ко всему контингенту западных военнопленных. На самом деле и в их среде имела место отчетливая дискриминации евреев, правда, не доходившая, как правило, до настоящих репрессий и геноциидальных акций.
Свидетельства самих бывших военнопленных западных армий говорят о настойчивых попытках командования лагерей идентифицировать евреев из их числа. Немцы отказывались признавать евреев на выборной должности «доверенного лица» (например, американца Харри Голлера в шталаге II В в Хаммерштайне) и даже убрали с кухни повара-еврея (в лагере «Люфт-3»). Симптоматично, что попытки немцев натравить неевреев из числа американцев на евреев практически не имели успеха.[62] Применительно к ряду шталагов, — в частности, VII А в Моосбурге в Баварии и IX В в Вегшайде около Бад-Орба, — есть свидетельства о попытках сегрегации еврейских пленников.[63] Кроме того, американские евреи-военнопленные испытывали страх, вытекающий из приблизительного, но все же верного представления о том, что происходило с европейскими евреями и с советскими военнопленными: они полагали, что победи под Сталинградом немцы, то и с ними, американскими евреями, произошло бы то же, что и с европейскими.[64]
В случае с французскими военнопленными-евреями[65] политическая установка на их сегрегацию и изоляцию от остальных товарищей по плену была еще отчетливей. В подписанной подполковником Брейером «Сводке сообщений ОКВ» № 1 от 16 июня 1941 года об этом говорится следующее: «Евреи во французской армии. Собирание евреев в особых лагерях не предусматривается, вместо этого всех французских военнопленных-евреев в шталагах и офлагах содержать обособленно, а труд рядовых вне лагеря использовать также обособленно. Никакие особые опознавательные знаки [для них] не предусматриваются».[66]
Очевидно, что немцы считали необходимым не нарушать при этом Женевскую конвенцию. Другое дело, что они старались как можно больше сделать «руками» самих французских военнопленных. Превосходными иллюстрациями тут могут послужить сцена, описанная в мемуарах советского военнопленного Б. Соколова, и письмо генерал-майора Унгера, коменданта офлага XVII А в Эдельбахе, на имя Командира военнопленных в XVII военном округе (современная Австрия) от 2 октября 1941 года относительно евреев и масонов в этом офлаге.
Б.Н. Соколов, в частности, ярко описал антисемитские усилия коменданта одной из рабочих команд шталага 326 в Вестфалии по отношению к французским военнопленным-шахтерам, среди которых комендант выявил двух евреев: «… Пока французы работали под землей, он вывел их на двор шахты и устроил им то, что немцы обычно делали с евреями. Заставлял их подолгу бегать по кругу и делать упражнения «ложись — вставай», выбирая для этого на дворе самые грязные места. Но когда дневная смена кончилась и французы поднялись «на-гора», произошло невероятное — французы взбунтовались. Они, как были черные и мокрые, вместо бани побежали во двор и с громкими криками окружили коменданта. Они кричали, что это их товарищи и такие же французские солдаты, как они. Что они не позволят так с ними поступать и бросят работу. Хотя это был явный бунт, но комендант отступил. С одной стороны, на закате 1944 года немцы были уже не те, что раньше, а с другой, несомненно, повлияла французская стойкость и сплоченность. Русские не только за еврея, но и за своего соотечественника не вступились бы никогда».[67]
Практически то же самое, но из совершенно другой перспективы, описывает генерал-майор Унгер:
«Французские офицеры, оказавшись в плену, прибыли в лагерь как враги Германии. Лишь мало-помалу — сначала через эльзасцев, а потом благодаря газетам, журналам и книгам — руководство лагеря заставило их задуматься и поменять свое враждебное по отношению к Германии настроение.
Руководству лагеря было хорошо известно, что носителями идеи сопротивления его усилиям были евреи и масоны, однако потребовалось большое время, чтобы убедить французских офицеров в том, что выгнать евреев и масонов необходимо для их же собственного блага. Одна из инициатив руководства лагеря — отделить евреев от других военнопленных — была с самого начала отклонена, а попытка осуществить это силой принесла бы больше вреда, чем пользы. И только после годичных стараний лагерного руководства усилить антисемитское настроение у французов настолько, чтобы они сами потребовали отделения евреев и намеревались это осуществить. В настоящее время главари группы лиц, враждебно относящихся к Германии и состоящей главным образом из евреев и масонов, считавших себя безнаказанными, установлены и будут переданы в другой лагерь.
Эта мера — пространственное обособление евреев от других военнопленных и удаление злобных пропагандистов — будет дополнена исключением (das Ausscheiden) евреев, масонов и военнопленных, дружественно настроенных к Англии, из научной, художественной и спортивной работы в лагере. Бывшее доверенное лицо военнопленных, подполковник Роббер, который умело прикрывал и поддерживал деятельность евреев, снят со своей должности и удален из лагеря. Теперь же командованию лагеря удалось добиться того, что ранее имевшее место несомненное и сильное влияние военнопленных, отрицательно настроенных по отношению к Германии, преодолено. Другие военнопленные ведут за ними постоянное наблюдение, и те более не решаются продолжать дальше в прежнем духе. Сторонники французского правительства, в том числе, и в особенности, противники евреев и масонов, вошли в организацию «Национальная революция», не терпящую в своих рядах противников ее деятельности и определяющую духовную жизнь лагеря. Они получали всяческую поддержку со стороны лагерного командования с тем, чтобы выключить из игры распространителей слухов и врагов мирного сосуществования Франции и Германии.
В этом смысле командование лагеря с самого начала было озабочено тем, чтобы исключить из процесса выведения из плена тех военнопленных, кто был враждебно настроен к Рейху, а особо опасных врагов — удалить из лагеря. Также и при высвобождении участников мировой войны из положения военнопленных те из них, кто вызывает те или иные сомнения, будут задержаны и позднее переведены в другие лагеря.
Освобождение евреев происходит по заранее поставленному запросу о получении четкого приказа ОКБ в рамках так называемого «Движения Рона».
Каждый военнопленный, который и теперь все еще пытается разрушительно повлиять на товарищей по плену, берутся на заметку и под наблюдение; в определенный момент их предлагают к переводу в другие лагеря.
Подписал: Унгер, генерал-майор и комендант».[68]
Еще весной или в начале лета 1941 года в ряде лагерей, в частности, в шталаге XI А в Альтенграбове или в упомянутом офлаге XVII А Эдельбахе был налажен учет евреев-военнопленных.[69] В конце 1941 года Командир по делам военнопленных при ОКВ генерал Г. Рейнекке предложил уполномоченному представителю французского правительства Ж. Скальпини[70] отделить и собрать французских военнопленных солдат и нижних чинов из числа евреев в особом лагере, но встретил с его стороны вежливый, но твердый отпор: все французские военнопленные без исключения в равной степени находятся под защитой женевских конвенций.[71]
Но на практике те или иные виды дискриминации евреев в плену все равно практиковались немецкой стороной, как, например, своего рода «геттоизация» лагерей — содержание евреев-военнопленных в обособленных бараках в пределах лагеря или назначение им особенно грязных работ. В некоторых лагерях их даже заставляли носить желтую звезду, причем еще до того времени, когда это было вменено в обязанность и цивильным евреям-французам.[72] Так же оставление французских евреев в статусе военнопленных, — в то время как их нееврейских товарищей переводили в гражданское состояние, — было, по-видимому, одной из таких форм дискриминации.[73] Но именно оставление и пребывание евреев в плену служило им, — и даже их домашним на родине! — серьезной статусной защитой, избавлявшей даже от депортации в концлагерь, в случае если жена военнопленного-еврея и сама была еврейкой.[74] После наступления союзников на западе осенью 1944 года сотни французских военнопленных-евреев были переведены в другие, в том числе в штрафные, лагеря.[75]
Что же до нефранцузских военнопленных-евреев, воевавших бок о бок с французами, например, военнослужащих польского легиона, то на них компетенции Скальпини не распространялись и есть свидетельства, что их отправляли в Освенцим.[76]
Интересна судьба еврейских военнопленных югославской армии. Представители МККК неоднократно делали представления ОКВ относительно еврейских офицеров югославской армии, собранных в обособленном отделении в офлаге VI С в Оснабрюке.[77] В 1995 году в Тель-Авиве состоялась выставка, посвященная судьбе таких офицеров и солдат (большинство из них после войны переехало в Израиль). Выпущенный к ней каталог содержит поистине ценнейшие и вместе с тем обстоятельные свидетельства и материалы.[78]
Те евреи-военнопленные, что попали в болгарский плен, в марте 1943 года были депортированы в Треблинку. Однако большинство содержалось в Германии: солдаты (их число не указывается) — в шталаге в Нюрнберге, а офицеры (порядка 350–400 чел.) — в офлагах в Оффенбурге, в Нюрнберге и VI С в Оснабрюке, куда впоследствии свезли офицеров и из других офлагов. 2 февраля 1942 году их заставили носить большие желтые нашивки с черной звездой Давида и надписью «JUDE» внутри звезды. Это было явным нарушением Женевской конвенции, в Красный Крест и в ОКВ были направлены протесты и запросы, и в результате 26 марта всем было разрешено снять и более не носить эти нашивки. Вместо этого югославских военнопленных евреев отделили от неевреев и разместили в обособленных помещениях, создавая тем самым в лагере лагеря, а точнее — «гетто».[79] В 1944 году их эвакуировали — частично на запад, в районы Страсбурга и Фаллингбостеля, а частично — на восток, в офлаг 65 в Баркенбрюгге в Померании: обе группы были освобождены соответствующими союзниками без серьезных потерь. Интересно, что рядовых югославских евреев в Нюрнберге не заставляли носить нашивки и ни обособляли от неевреев.
Что касается отношения к евреям из польской и советской армий, то оно было радикально иным: начать с того, что всех военнопленных Польши и СССР Германия самочинно вывела из-под защиты международного права. Советских — по причине отсутствия подписи СССР под Женевской конвенцией 1929 года, польских — по причине «несуществования польского государства», как это было заявлено 20 ноября 1939 года в письме германского МИДа шведскому посольству в Берлине об утрате Швецией мандата страны-покровительницы польских военнопленных.[80] Еврейские же военнопленные обоих государств обрекались смерти, только смерть евреев из польской армии подготовлялась последовательно и поэтапно, с частичной все-таки оглядкой на Женевскую конвенцию, тогда как евреев-красноармейцев убивали по возможности на месте — и безо всякой оглядки на что бы то ни было, кроме обстоятельств конспирации и ненужной огласки.
Суммарное число польских военнопленных-евреев, попавших в немецкий плен в сентябре 1939 года, составляло, согласно Ш. Краковскому, 60–65 тыс. чел..[81] В общем и целом обхождение с польскими военнопленными-евреями регулировалось приказом командующего ОКВ В. Кейтеля от 16 февраля 1939 года.
При регистрации их отделяли от других военнопленных и размещали обособленно (иногда — в изолированных зонах, иногда просто в отдельных палатках). Существование таких «лагерных гетто» задокументировано для следующих шталагов и офлагов: Штаблак, Хюэнштайн, Нойбранденбург, Хаммерштайн, Штаргард, Люкенвальде, Хаммер, Ратхорн, Дортмунд, Моосбург, Ламсдорф, Альтенграбов, Лимбург, Франкенталь, Нюрнберг, Кайзерштайнбрух, Пернау/Вельс и Маркт Понгау.[82] Их содержали на «особом» — пониженном — пайке, условия их трудового использования и охраны приближались к условиям концлагеря: к весне 1940 года, по оценке Ш. Краковского, в лагерях умерло или было убито около 25 тыс. чел. из их числа.
В отличие от ситуации с французскими военнопленными-евреями, в отношении к польским военнопленным-евреям немецкие власти как раз практиковали политику перевода их в статус гражданских лиц. При этом они передавались в руки невоенной, т. е. эсэсовской, охраны, что само по себе было серьезной угрозой.[83] Выведение из статуса военнопленного в данном случае было уже не привилегией, а скорее формальной прелюдией к переводу в уже созданные к этому времени еврейские гетто — с последующим разделением ими судьбы гражданских его обитателей.[84]
Тех, кто был родом из восточно-польских областей, аннексированных СССР, переводили в лагеря в районе Люблина — Бела Подляска, Консковоля и собственно в Люблин.[85] В конечном счете, из 60–65 тыс. польских военнопленных-евреев до конца войны дожило едва ли несколько сотен человек — в основном тех, кого не успели вывести из статуса военнопленных до 20 мая 1940 года, после чего политика в этом вопросе, согласно Р. Овермансу, претерпела изменения.
Кроме того, выжило большинство из около 1000 польских военнопленных евреев-офицеров. Они были перевезены в офлаги Дорстен и Дессель (VI военный округ), а также Вольденберг (II военный округ), где их содержали в обособленных бараках. По сравнению с чисто «польскими» офицерами, были нюансы, по которым они подвергались определенной дискриминации, но опасность перевода в гетто им не угрожала. Но на жизнь их не покушались, и их смертность ничем не отличалась от смертности остальных офицеров.[86]
Советские военнопленные-евреи и точка отсчета холокоста
…Инициатива «окончательного решения» еврейского вопроса исходила с самого верха — от фюрера. Еще 21 января 1939 года он огорошил министра иностранных дел Чехословакии Франтишека Хвалковского, заявив ему: «Мы уничтожим евреев».[87]30 января 1939 года, выступая в Рейхстаге, Гитлер угрожал евреям как народу уничтожением, если, конечно, они «развяжут новую войну».[88]
Но, видимо, не доверяя евреям и в этом, Гитлер развязал Вторую мировую войну сам. Постепенно — и задолго до Ваннзее — прояснялась и концепция «окончательного решения» еврейского вопроса — от депортации куда подальше до депортации в никуда, отправки на смерть. Чисто «технологически» — это продуманное сочетание концентрации и депортации евреев (резерваты, гетто, концлагеря) с их последующим уничтожением.
Решающей предпосылкой для пробного запуска этого «проекта» явилось нападение на Польшу 1 сентября 1939 года. Оккупация Польши немедленно сказалась и на судьбе немецких евреев, не говоря уже о польских евреях, все еще проживавших в Германии. Их первые аресты и, теперь уже сугубо внутригерманская, депортация состоялись уже 9 сентября 1939 года. Еврейское население концлагерей многократно увеличилось после Хрустальной ночи 9 ноября.
Тем более сказалась оккупация Польши на польских евреях. 21 сентября 1939 года Гейдрих проинструктировал командиров АГ и АК о политике концентрации евреев в Польше. В Варшаве, Лодзи (переименованной в Литцманнштадт), Кракове, Белостоке и других городах стали возникать изолированные еврейские кварталы (гетто).
На очереди стояла и переброска немецких евреев в Польшу. Уже 17–18 октября 1939 года стартовал эксперимент по созданию еврейской резервации в районе Люблина — Ниско, куда депортировали евреев из Остравы, Катовиц, Вены и Праги.
Вместе с тем жидогубство, т. е. этническое целеполагание немецкой оккупационной политики, проявлялось тогда в Польше еще далеко не так отчетливо и последовательно, как позднее в СССР: польская интеллигенция представлялась оккупантам едва ли не менее важной группой врагов режима в поверженной Польше.
Собственно говоря, и Польши как таковой уже как не было. Вместо нее — присоединенные к Рейху области, в том числе Вартегау — «резерват» для немцев, и Генерал-губернаторство. На «немецких землях» евреям, понятно, делать было нечего, а заодно и полякам. Приказ Гиммлера от 30 октября 1939 года — в трехмесячный срок очистить от евреев всю сельскую местность в бывшей Западной Польше — успешно выполнялся: уже в декабре около 90 тыс. евреев и поляков из Вартегау были высланы в Генерал-губернаторство. 12–13 февраля 1940 года евреев депортировали из Штеттина в Люблин.[89]
Постепенно этой политикой охватывалась вся подконтрольная Рейху Европа. 27 февраля 1940 года 400 евреев из Амстердама были депортированы в Германию — в Бухенвальд и Маутхаузен. Вместе с тем за границу отправляли и немецких евреев, как, например, 7500 евреев из Бадена и Пфальца, депортированных во Францию (в частности, 22 октября 1940 года — в концлагерь Гурс в Южной Франции).
В начале 1941 года от депортаций и погромов перешли к первым «пробным» массовым убийствам, правда, еще не в Германии. Первая волна таких убийств, организованных «Железной гвардией», прокатилась по Румынии 22–23 января 1941 года.[90] Антисемитизм был одной из осевых идеологических составляющих и во время боевых действий на Балканах.
С нападением на СССР различные европейские «тесты» и эксперименты закончились, — пора было переходить к масштабным делам: миллионы советских евреев огульно и безоговорочно признавались самыми заклятыми и опасными врагами Рейха и, соответственно, — наименее достойными жизни! Тем самым качественное их выявление и последующая ликвидация составляли одну из не слишком явно декларированных, но в то же время центральных и вполне очевидных целей Восточного похода.
К тому же концепция «окончательного решения» была основательно пересмотрена: с депортаций куда-нибудь подальше акцент перенесли на депортации в никуда, на депортации в смерть.
И действительно, с первых же часов войны Третий рейх не оставлял евреев без своего смертоносного «внимания». Первые убийства советских военнопленных-политкомиссаров и среди них — евреев датируются буквально начиная с 22 июня 1941 года!
Вот несколько свидетельств такого рода.
В отчете о деятельности отдела «1C» 123-й пехотной дивизии от 22 июня 1941 года читаем: «Среди взятых в плен русских находился политкомиссар Зарин из 178-го строительного батальона. Согласно приказу, в 20.35 он был, как положено, расстрелян».[91] Или, в вечернем донесении отдела «1C» 6-й армии в группу армий «Юг» от 23 июня 1941 года: «22 и 23 июня войсками захвачено и подвергнуто соответствующему обращению 2 политкомиссара».[92] В вечернем боевом донесении Главнокомандования 4-й армии от 27 июня 1941 года сообщалось о ликвидации, начиная с 22 июня, шести политкомиссаров.[93] Офицер связи отдела «1C» 4-й танковой группы лейтенант Боте (Bothe) докладывал 10 июля 1941 года в группу армий «Север» об уничтожении за период с 22 июня (sic!) по 8 июля 101 политкомиссара.[94]
Как видим, убийцами тут являлись никак не профессиональные антисемиты-погромщики из АГ, а исключительно немецкие военнослужащие регулярной немецкой армии. Но в отдельных, географически благоприятных, случаях не отставали и профессионалы. Так, 22 июня отдел «1C» АК 7 (по всей видимости — АК 7Ь) доложил в 4-ю армию о ликвидации одного политкомиссара.[95]
Кстати, первое массовое убийство гражданских евреев произошло ненамного позже — 24 июня, когда около 100 человек было расстреляно зондеркоммандо «Тильзит» в приграничном с Восточной Пруссией литовском местечке Кретинга (или, по-немецки, Гарсден). Расстрел произошел по инициативе начальника АГ «А» Шталеккера, прибывшего в Тильзит еще 22 июня. При этом сама расстрельная команда состояла в основном из кадров полицейского округа Тильзит, расположенного прямо по соседству — по другую сторону бывшей советско-немецкой границы.[96] Вместе с евреями тогда расстреляли еще и несколько коммунистов и даже жену бывшего советского коменданта города.[97]
В конце июня погромы и убийства евреев прокатились по большим городам (Каунасу, Львову, Белостоку и др.), где прямыми убийцами поначалу были не столько сами немцы, сколько местные — главным образом литовские и украинские — националисты-погромщики (разумеется, при полном понимании, благорасположении и прямом подстрекательстве немецкой стороны).[98]
Применительно же к Белостоку и его окрестностям, после окончания войны вновь отошедшим к Польше, имеется уникальная документация — том по Ломжинскому воеводству в составе малотиражной (всего 180 экз.!) ротапринтной серии Главной комиссии по расследованию гитлеровских преступлений в Польше и Института народной памяти, предназначенной сугубо для внутреннего пользования.[99] Издания серии подготовлены на базе опросов бургомистров всех населенных мест Польши относительно любых деяний немецких оккупантов. Июнем 1941 года, в частности, датированы расстрелы 116 евреев в местечке Гонядж (Goniadz), а также многочисленные немассовые расстрелы евреев в других городах и селах воеводства. Существенно, что в роли палачей в этом источнике фигурируют различные силы — и гестапо, и жандармерия, и полиция безопасности, и АК, и вермахт.
Все это заставляет еще раз вернуться к проблеме хронологического начала Холокоста. Ведь до сих пор принято считать, что геноцид евреев как политическая задача впервые был озвучен только в конце января 1942 года, на конференции в Ваннзее. К. Герлах датирует это же самое декабрем 1941 года (первоначальным временем, когда должна была состояться встреча в Ваннзее), а К. Браунинг — сентябрем 1941 года, увязывая это решение с началом массовых расстрелов гражданского еврейского населения на оккупированной территории СССР. Так что же — и начало Холокоста в таком случае следовало бы датировать сентябрем, декабрем 1941 года или даже февралем 1942 года?
Но как же тогда с уже убитыми к этому времени десятками и сотнями тысяч советских евреев — военнопленных и гражданских? Разве это — еще не Холокост? Неужели все это акты самодеятельности или оплошности подчиненных?
Конечно же, это — Холокост, или, точнее, его самая первая стадия.[100] И невозможно себе представить, что, будучи одной из постоянных в разговорах Гитлера с его ближним кругом, эта тема, а равно и подготовка, и «старт» систематического народоубийства не оставили после себя документальных или мемуарных следов. По версии А. Штрайма, прямой приказ об уничтожении евреев был принят всего лишь за несколько дней до нападения на СССР, причем приказ этот, во избежание огласки, был отдан Гитлером устно и спущен вниз — тоже устным способом — через Гиммлера и Гейдриха.[101] Так, согласно П. Лонгериху, Гейдрих буквально за несколько дней до 22 июня издал устный приказ об убийстве всех коммунистических функционеров и всех евреев на партийных и государственных должностях.
Формой документации этих утверждений являются, в основном, свидетельские показания тех, кто служил тут промежуточными или конечными звеньями. Показания эти были сняты, в основном, в ходе подготовки послевоенных процессов над ними как над нацистскими преступниками. Они, несомненно, являлись частью выработанной ими самими и их адвокатами оправдательной стратегии, нацеленной на юридическую квалификацию народоубийства как элементарного исполнения приказа вышестоящих руководителей в ситуации войны. Однако впоследствии некоторые из них отказались от своих показаний, особенно в части датировки, — как бы перекладывая тем самым дату отдачи такого приказа на более поздний период.[102]
Однако есть и другие, вполне основательные и откровенные источники косвенной документации этой проблемы. Это прежде всего обширные и обстоятельные «Сообщения о событиях в СССР» («Erreignismeldungen UdSSR») — сводные текущие отчеты о деятельности «айнзатцгрупп» (АГ) и «айнзатцкомманд» (АК),[103] а также британские расшифровки радиоперехватов немецких донесений, сделанные на разных этапах войны.
Согласно П. Лонгериху, анализ «Сообщений о событиях в СССР» позволяет выделить следующие две стадии: доклады первых шести недель войны были посвящены исключительно еврейским погромам, инспирированным АГ, но проходившим без прямого немецкого участия,[104] а также массовым расстрелам мирного населения, большую часть жертв которых при этом составляли евреи-мужчины, при этом вовсе не занимавшие каких-либо государственных или партийных постов (тут следует сделать маленькую оговорку о том, что хронологически первые убийства евреев на территории СССР происходили, как правило, без прямого участия АГ и АК еще и потому, что они прибыли на места своей деятельности только в конце июня[105]). Вторая фаза, по Лонгериху, отличается от первой лишь тем, что с августа 1941 года расстреливать начали не только евреев, но и евреек и еврейских детей.[106]
Тем самым никакой прямой связи между «функцией» жертв в советском государстве и их уничтожением не было: на практике срабатывала одна только «привязка» — национальная принадлежность жертв! И это дает П. Лонгериху (а вслед за ним и нам) серьезные основания полагать, что все разговоры о евреях-функционерах, включая и «Приказ о комиссарах» от 6 июня, не более чем ширма для куда более радикального устного приказа, с самого начала предусматривавшего ликвидацию евреев в целом (и поначалу, возможно, ограниченную лишь евреями мужского пола).
Не забудем и то — впрочем, достаточно малоизвестное — обстоятельство, что даже среди советских моряков торгового флота — выходцев из балтийских стран, интернированных тотчас же после (а иногда и до!) объявления войны 22 июня, проводилась своего рода «селекция»: матросов-евреев обособляли и снимали с судов, тогда как неевреев оставляли на месте.[107]
Коль скоро это справедливо для мирного еврейского населения, то тем более это очевидно и для евреев — военнослужащих Красной Армии. Все они однозначно подлежали ликвидации, и для этого не нужно было дожидаться ни прибытия айнзатцкомманд, ни боевых приказов Гейдриха, которые, в действительности, не более чем упорядочивали этот процесс. Первыми из числа советских евреев соприкоснувшись с вермахтом и СС (при сдаче в плен или вскоре после этого), именно советские военнопленные-евреи стали первыми по времени жертвами Холокоста в СССР.
И это совершенно принципиальное и до сих пор широко и охотно игнорируемое обстоятельство необходимо особо отметить и еще раз подчеркнуть: Холокост как система физического уничтожения немцами евреев хронологически ведет свое начало именно с систематического убийства евреев-военнопленных!
Советские военнопленные-евреи и нормативная база их убийства
В самом начале весны 1941 года подготовка Германии ко вторжению в СССР перешла в активную фазу.
Отдел охраны тыла ОКВ под руководством генерала Варлимонта подготовил и передал в штаб ОКВ проект «Директивы об особых областях, согласно указанию № 21 («Барбаросса»)». 3 марта начальник штаба ОКВ Йодль вернул его обратно с пометой о том, что в окончательном тексте фюрер просил бы учесть следующие указания: оперативная полоса сухопутных войск должна быть как можно менее глубокой, за нею следуют области не военного, а гражданского управления (рейхскомиссариаты и пр.), через которые и будет осуществляться политика на востоке. Эти области насыщаются силами СС, полевой жандармерии и полиции, — войскам же предстоит сосредоточиться главным образом на военных задачах.[108]
Указания эти Йодль получил, скорее всего, на встрече с Гитлером и Кейтелем, состоявшейся накануне. Тогда Гитлер, может быть, впервые коснулся вопроса: а что же делать с политическими противниками Рейха в СССР? Его собственная позиция уже вполне сформировалась: это будет борьба мировоззрений, борьба не на жизнь, а на смерть, поэтому — политических врагов следует уничтожать под корень, безо всякой оглядки на международное право. Из этого вытекала важность роли «чистильщика», которую фюрер отводил Гиммлеру и СС.
5 марта генерал-квартирмейстер ОКХ Вагнер доложил об указаниях фюрера начальнику штаба ОКХ генерал-полковнику Гальдеру. Следствием этого явилось то, что тема экзекуций с самого начала не упускалась из виду и на сугубо военных подготовительных совещаниях. Так, на сравнительно невысоком по уровню совещании 6–7 марта с участием риттмейстера[109] Ганса Шаха фон Виттенау из группы армий «Б», начальника отдела военной контрразведки полковника Г. Остера и его подчиненного, подполковника Бентивеньи, начальника 3 отделения абвера, обсуждалась выдвинутая, очевидно, ОКВ схема распределения компетенций в будущей полосе наступления. ОКХ отвечало при этом за 400-километровую зону, из них 200 км приходилось на оперативную полосу (в свою очередь, подразделяющуюся на зону боевых действий и зону армейского тыла) и еще 200 км — на тыловую зону сухопутных войск: на каждую группу армий — по 3–4 дивизии безопасности (в свою очередь состоящих из одного пехотного полка и трех групп полиции безопасности), обеспечивающих безопасное движение по железным и автомобильным дорогам и снабжение боевых частей. Разграничительная линия между оперативной полосой и полосой управления определяется и контролируется ОКХ, в полосе управления полномочия распределяются между ОКВ (с верховенством в военных вопросах) и рейхскомиссарами (с верховенством в вопросах гражданских).[110]
Действия АК координировал непосредственно Гиммлер, в каждый отдел «1С» (контрразведка) армейского уровня он направляет связного офицера СС (рангом не выше начальника «1C»), но при этом экзекуции настолько, насколько это было возможно, осуществлялись не на глазах у войск. От имени своей группы армий Шах фон Виттенау потребовал ускоренного структурирования групп армий и доукомплектования частей полиции безопасности (в том числе для обеспечения безопасности войск на марше), а также максимально четкого распределения обязанностей и полномочий между ними и СС.[111]
Неделей позже, 13 марта, переговоры продолжились на куда более высоком уровне. ОКВ (Кейтель), ОКХ (Э. Вагнер), СС (Гиммлер) и РСХА (Гейдрих) обсуждали практически то же самое — распределение компетенций и обязанностей на оккупированной советской территории. Учитывая как указания Гитлера,[112] так и пожелания Шаха фон Виттенау, новый проект, с одной стороны, предоставлял СС и АГ полную самостоятельность в вопросах карательной политики против местного населения, но с другой стороны — действовать они должны были по возможности скрытно и вне войсковых соединений ОКХ.[113]
Это «вне войсковых соединений», по замечанию Р. Огоррека, подчеркивало попытку армии (и прежде всего ОКХ) как можно более дистанцироваться от карательных органов. Деятельность последних регламентировалась строго фиксированными рамками и ограничивалась исключительно глубокой тыловой зоной сухопутных войск.[114]
Карательная же функция непосредственно в армейском тылу закреплялась за соединениями полиции безопасности (зипо) и СД, которым в этой связи присваивалось специальное обозначение «особые команды» (Sonderkommando, или ЗК). В их функции в первую очередь входили устройство гетто и «гражданских лагерей», охота за особо важными функционерами, архивами и картотеками враждебных Рейху организаций, действовавших в ближайшем тылу. Задача же физической расправы над евреями, в отличие от круга задач АГ и АК, хотя и не была им противопоказана, но фактически не была первостепенной, и часто палачами подготовленных ЗК жертв были не они, а как раз подоспевшие следом АГ и АК.[115]
25 марта Вагнер и Гейдрих встретились вновь. Результатом их переговоров стал новый проект указа об урегулировании деятельности полиции безопасности и службы безопасности в соединениях сухопутных сил от 26 марта.
Подготовленный ОКХ и РСХА проект указа был подписан командующим ОКХ фон Браухичем 28 апреля без каких бы то ни было изменений в тексте.[116] Фактически указ означал и то, что АГ и АК могут приступать к своим «спецоперациям» только с известным запаздыванием по фазе, поскольку тыл сухопутных войск может возникнуть лишь тогда, когда сами войска продвинутся на значительное расстояние вперед. И действительно: известны случаи, когда на обращения руководителей АГ о заблаговременном их перебазировании в районы будущей деятельности военные отвечали отказом, ссылаясь на регламентирующее соглашение от 28 апреля 1941 года, а также на то, что тыловая зона сухопутных войск, где им надлежало бы действовать, еще не сформировалась.[117]
Это — исключительно важное обстоятельство, и оно нуждается в определенном осмыслении. Оно означает, что между карательной деятельностью АГ и наступательными операциями вермахта принципиально обязательно существовал некий временной лаг запаздывания, величина которого зависела, во-первых, от скорости продвижения вермахта вперед, как, впрочем, и от того, наступает ли он вообще. Из этого же априори следует, что деятельность АГ и АК на оккупированной территории СССР могла начаться не ранее, чем тыловая зона сухопутных войск впервые сформируется, а это — даже в условиях триумфального продвижения вперед — все же требовало определенного времени. Тем самым АГ и АК никак не могли входить — и не входили — в число палачей евреев из мирного населения, убитых в первые же дни войны.[118]
И действительно, хорошо документированная история первоначального выдвижения АГ и АК говорит о том, что все они прибыли в места изначальной дислокации самое раннее 28–29 июня (правда, к выполнению своих обязанностей они приступили сразу же).
Однако «цена» недопущения АГ и АК в оперативную зону и ближний тыл оказалась высокой: немалую толику задач по первоначальному выявлению и уничтожению врагов Рейха в этих районах, не говоря уже о селекции военнопленных, вермахту пришлось брать на себя.[119] Именно активного соучастия в ликвидации «большевистских комиссаров и коммунистической интеллигенции» жестко потребовал от вермахта Гитлер в своей программной пламенной речи, произнесенной перед высшими офицерами 30 марта 1941 года.
В тот же вечер Гальдер записал в боевом дневнике: «Точно так же, как политических функционеров, так и войсковых комиссаров после их пленения надлежит отделять от других военнопленных и передавать айнзатцгруппам СД… Там, где такая передача по военным обстоятельствам невозможна, функционеры и комиссары должны расстреливаться войсками».[120]
Тогда, собственно, и была озвучена идея будущего приказа о комиссарах.[121] Уже назавтра, 31 марта, ОКХ получило задание разработать проект директивы об обращении с захваченными в плен политработниками. Над проектом работали начальник Отдела войск противника на Востоке ОКХ генерал-лейтенант Э. Мюллер и его советник по правовым вопросам д-р Латтман.[122] Генерал Гальдер, начальник штаба ОКХ, просуммировал их результаты одной фразой: «В восточной кампании войскам придется принять участие в борьбе мировоззрений» — и, кажется, тут имелись в виду не философские диспуты![123] Несколько менее общее представление об их концепции дает запись офицера штаба 11-й армии, сделанная им после доклада Латмана 16 мая: «Политических комиссаров отправлять в тыл сухопутных войск и передавать СС».[124]
Результаты работы ОКХ, надо полагать, поступили и в ОКВ, где велась и своя работа над соответствующими проектами. 12 мая генерал Варлимонт докладывал в Берлине начальнику штаба вермахта генерал-полковнику Йодлю соображения об обращении с политическими и военными руководителями, взятыми на востоке в плен. Проект Варлимонта не только не рассматривал их как пленных, но и предусматривал их физическое устранение, причем право принятия конкретного решения о расстреле предоставлялось всем офицерам вермахта, правомочным накладывать дисциплинарные взыскания, а основанием, достаточным для принятия такого решения, являлось бы любое подтверждение самого факта принадлежности к политорганам Красной Армии (в том числе и самое простое — по форме одежды).
Другое дело, что операции такого рода должны были вестись не в ущерб самим боевым действиям, — вопросы жизни и смерти конкретных политкомиссаров можно было немного и отложить. Но, самое позднее, они должны были уничтожаться в дулагах: их транспортировка в глубокий тыл и тем более в Рейх не предусматривалась. Задача выявления политработников в тылу (за исключением политработников из числа военнопленных) также доверялась «специалистам» из АК.[125]
Из наброска Варлимонта явствует, что в это же время существовал еще и альтернативный проект — памятка № 3 рейхсляйтера А. Розенберга: она предусматривала ликвидацию только высших и крупных чиновников при оставлении в живых средних и мелких — в интересах хозяйственного управления оккупированными территориями.
Поэтому Варлимонт предлагал вынести на решение фюрера следующие принципы: а) политкомиссары в войсках безоговорочно подлежат уничтожению; б) с политическими и хозяйственными руководителями надлежит обращаться в зависимости от их враждебности по отношению к оккупационным властям: враждебных, в соответствии с приказом «Барбаросса», рассматривать как партизан и уничтожать, а внешне лояльных — временно оставлять и передавать в руки ЗК, компетентных разобраться в каждом конкретном случае. Начальник штаба ОКВ Йодль отреагировал на записку Варлимонта так: «Следует считаться с возможностью репрессий против германских летчиков. Лучше всего поэтому представить все это мероприятие как расплату».[126]
В то же время нельзя не отметить той осторожности и постепенности, с какими вермахт, в отличие от НСДАП, СС или РСХА, допускал в свои нормативные акты прямые указания на их смертоносный антисемитизм. Военные ограничивались, по возможности, эвфемизмами типа «особые операции по заданию фюрера», «специальное обхождение» и т. д. Что бы ни обсуждалось в марте и апреле между вермахтом, СС и РСХА, как бы зажигательно ни говорил Гитлер 30 марта, — первые антисемитские пароли в письменной форме в делопроизводстве вермахта датируются только началом мая.
Так, в приказе командующего 4-й танковой группы Гепнера от 2 мая 1941 года о предстоящих боевых действиях на Востоке говорится как о борьбе германцев со славянами и об «отпоре еврейскому большевизму».[127] В датированном 6 мая наброске приказа об обхождении с враждебно настроенными местными жителями на оккупированных территориях упоминается беспощадное подавление любых носителей «еврейско-большевистского мировоззрения» среди гражданского населения.[128]
Последний набросок являлся одним из подготовительных документов к Указу Гитлера «О применении военной юрисдикции и об особых мероприятиях войск» от 13 мая 1941 года.[129] Он освобождал военнослужащих вермахта от всякой судебной ответственности в оперативной зоне войск и практически являл собой самую настоящую индульгенцию на любое убийство или насилие против советских граждан.
Интересно, что в окончательном тексте самого Указа «большевистское влияние» осталось, а вот упоминание «еврейскости» — исчезло.[130] А ведь это Указ, до середины июля прослуживший юридическим «прикрытием» для множества акций против евреев как из числа военнопленных, так и из местного населения!
Евреи же как таковые, безотносительно к большевистской идеологии, впервые упоминаются и вовсе только 4 июня 1941 года — в «Инструкции о поведении войск в России»:
«1.1. Большевизм — смертельный враг национал-социалистического немецкого народа. Это разрушительное мировоззрение, и его носители заслуживают того, чтобы Германия дала им бой.
2. Эта борьба потребует безоглядных и энергичных действий против большевистских поджигателей, партизан, саботажников, евреев и уничтожения без остатка любого активного и пассивного сопротивления с их стороны…».[131]
А двумя днями позже — 6 июня — была выпущена знаменитая «Инструкция по обхождению с политическими комиссарами», более известная как «Приказ о комиссарах»: «В борьбе с большевизмом на поведение врага в соответствии с принципами человечности или международного права рассчитывать не приходится. В особенности от политических комиссаров всех мастей как носителей духа сопротивления следует ожидать исполненного ненависти, жестокого и бесчеловечного отношения по отношению к нашим военнопленным. [Поэтому] войска должны сознавать: в этой борьбе по отношению к этим элементам нет места пощаде и оглядке на международное право. […] Поэтому, схваченных в бою или при сопротивлении, их следует, как правило, уничтожать на месте, применяя для этого оружие».[132]
За несколько дней до нападения «Приказ о комиссарах» зачитывался в войсках, причем его интерпретация была доверена средним командирам. Их понимание задачи нередко было куда как более широким, нежели сам приказ.
Так, рядовой Руди Махке, попав в плен, в частности, показал: «Наш капитан Финкельберг делал в нашей роте доклад о Красной Армии за два дня до начала похода. Кратко были обсуждены знаки различия, затем он сказал, что в плен никого брать не нужно — это лишние едоки и вообще это раса, истребление которой является прогрессом. Комиссары, которых можно узнать по советской звезде на рукаве, настоящие черти в образе человеческом, и их нужно истреблять, без колебаний расстреливать. Невыполнение этого приказа будет стоить жизни нам самим».[133]
Тут, кстати, существенна и сама по себе широкая свобода «интерпретации» приказа офицерами вермахта.
И в этой связи не следует переоценивать то обстоятельство, что евреи как таковые в «Приказе о комиссарах» даже не названы. Отмеченная только что свобода «интерпретации» с лихвой выправляла этот «недостаток».
К тому же есть основания полагать, что под комиссарами не в последнюю очередь в виду подразумевались именно евреи, или, по крайней мере, в том числе евреи. Сплав «комиссарского» с «еврейским» непосредственно в головах разработчиков «Приказа о комиссарах» характеризует одна прелюбопытнейшая фраза, всплывшая при обсуждении проекта ОКХ в Отделе у Э. Мюллера еще 26 мая: «Многие нееврейские комиссары, несомненно, всего лишь попутчики и не являются приверженцами коммунистической идеи».[134] Ю. Ферстер резонно усматривает в этом свидетельство типичности такого рода отождествления большевизма и еврейства. Тем легче предположить тот же самый «сплав» в головах исполнителей приказа!
Определенно восходя к стереотипам антисоветской пропаганды еще середины 1930-х годов,[135] когда ведомство Геббельса охотно оперировало словами «жиды», «комиссары» и «большевики» как синонимами, такое отождествление было само собой разумеющимся и чуть ли не общим местом. Замороженные на двухлетие германо-советской дружбы, эти стереотипы были вновь подхвачены немецкой пропагандой накануне нападения на СССР. В первом же пункте датированных 10 июня 1941 года и подписанных командующим ОКХ Йодлем «Указаний по пропагандистской деятельности в случае «Плана Барбаросса» говорится: «Врагами Германии являются не народы Советского Союза, а исключительно жидо-большевистское советское правительство со своими функционерами и Коммунистической партией, вынашивающими планы мировой революции».[136] Поэтому на эзоповом языке национал-социалистической идеологии за словом «комиссар» просвечивало слово «еврей» точно так же, как из словосочетания «особое обращение» проступало не что иное как «убийство».
К. Браунинг довольно тонко заметил, что если при нападении на Польшу расправа с польскими евреями еще могла подождать до того момента, когда закончится истребление польской национальной интеллигенции, то в случае нападения на СССР ни евреям, ни большевикам уже не приходилось «ждать» друг друга: «И за теми, и за другими «айнзатцкомманды» охотились с одинаковым энтузиазмом, ибо и те, и другие являлись для них биологической и политической манифестацией все одного и того же — а именно «жидобольшевистского заговора»[137]
8 июня свой приказ, соответствующий «Приказу о комиссарах» (но с грифом: «Приказ ОКВ»), выпустил и главнокомандующий ОКХ фельдмаршал фон Браухич, спустив его тем самым до армейских групп, армий и танковых групп (далее предусматривалось только устное оповещение).[138] Он сделал в нем два существенных пояснения, призванных удержать возможный произвол войск хоть в каких-то рамках: первое предусматривало со стороны военнопленного действия или отношение, однозначно направленное против вермахта, а второе предписывало осуществлять экзекуции, по возможности, вне зоны боя и только по приказу офицера. 10 и 11 июня Мюллер собрал офицеров отдела «1C» и войсковых судей уровня групп армий и армий у себя, вручил им копии приказа фон Браухича и проинструктировал (далее им предстояло самим инструктировать нижестоящих).[139]
Тем не менее, даже с учетом пояснений ОКХ, из текста «Приказа» многое оставалось так и не ясным. Например: в какой степени распространялась сфера его действенности и на гражданских партийных руководителей, которых рекомендовалось расстреливать лишь в том случае, если они участвовали в боевых действиях, актах саботажа и т. д.? Другой неясный вопрос: до какого войскового уровня дотягивалось, в немецкой интерпретации, понятие «комиссар»? Ведь на уровне рот, батарей и эскадронов существовали не комиссары, а политруки, и на них действие «Приказа о комиссарах» было распространено только в августе 1941.[140] Важнейшим признаком установления комиссарства считалось наличие на рукавах гимнастерок красных звездочек с золотистыми серпом и молотом, но точно такие же звездочки носили и военные корреспонденты, начальники клубов и домов офицеров, армейские артисты и музыканты.[141] Как тут быть?
Склонность трактовать этот приказ расширительно проявилась и в распространении его в некоторых случаях на всех евреев вообще.[142] Так, известно, что офицер отдела «1C» 22-й пехотной дивизии инструктировал 20 июня адъютантов командиров нижестоящих соединений — и чему? — «Обхождению с политическими комиссарами, евреями и прочими пленными».[143]
Другой пример. Начальник Отдела по делам военнопленных Данцигского военного округа генерал-лейтенант в отставке К. фон Остеррайх показывал после войны, что 24 июня 1941 года он получил из ОКВ «Приказ о комиссарах», подписанный начальником управления по делам военнопленных генералом Рейнекке, в котором, как ему помнилось, немецким войскам и администрации лагерей для военнопленных приказывалось поголовно расстреливать русских военнопленных, принадлежащих к политическому составу Красной Армии, коммунистов и евреев. То, как запомнился ему этот приказ, куда важнее того, что в нем действительно было или чего не было.[144]
Точно такая же «ошибка» зафиксирована и в следственном деле Вернера Фридриха, бывшего члена штаба 17-й Армии. Его обвинили в дальнейшей передаче нижестоящим частям 17-й Армии «Приказа о комиссарах» от 6 июня 1941 года, обозначенного тут же как Приказа о селекции и казни советских военнопленных еврейского происхождения, политкомиссаров и так называемых «невыносимых элементов» в лагерях. На это же указывал в своих показаниях 1948 года и штурбаннфюрер СС Курт Линдов, в 1942–1944 гг. возглавлявший реферат IVA «1C» в Имперском Главном управлении безопасности (RSHA): занимавшемся вопросами военнопленных. Именно его реферат готовил приказы и расстрельные списки на военнопленных, уходившие потом в шталаги и концлагеря за подписью начальника Отдела IV Генриха Мюллера.[145]
Все это показания, сделанные уже после войны, но аналогичные признания известны и для собственно военного времени. Так, ефрейтор 14 роты 670 пехотного полка 371 пехотной дивизии Эрнст Краузе, взятый в плен весной 1943 года, сообщил на допросе о существовании приказа о расстреле на месте политруков и евреев.[146]
Впрочем, идея официального распространения смертоносности «Приказа о комиссарах» на всех советских военнопленных еврейской национальности, как говорится, витала в воздухе. И если тут еще и возможна дискуссия, то не чересчур длительная, ибо уже в июле евреи были отчетливо названы в перечне не подлежащих пощаде жертв!
В «Боевом приказе» руководителя РСХА Р. Гейдриха № 8 от 17 июля 1941 года все это было прописано с подобающей четкостью. В добавлениях к «Приказу о комиссарах», выпущенных всего двумя днями позже, то есть 8 июня, уточнялось, что расстреливать на месте следует не всех комиссаров, а только тех из них, кто вел себя по отношению к вермахту явно или нарочито враждебно. Это поправка была спасительной, но не для евреев, а лишь для части нееврейских политкомиссаров.
Интересно, что в «Указаниях по использованию русских военнопленных», изданных Кейтелем также 8 июля, в конце сообщается: «…Особенности обращения с военнопленными в зависимости от их национальности настоящими [указаниями] не затрагиваются».[147] Это можно интерпретировать двояко: или эти «особенности» еще предстоит сформулировать в самом ближайшем будущем, или они считаются уже сформулированными, например, в той же «Инструкции о поведении войск в России» или в «Приказе о комиссарах».
Полностью нельзя исключать и существование какого-то иного, неназванного, приказа. Ведь то обстоятельство, что тот или иной документ не обнаружен, еще не означает того, что его и не было. Так что не стоит исключать и отдачу приказа или инструкции устным образом, как это часто практиковалось в Рейхе в особо деликатных случаях.
Из четырех первоначальных начальников АГ живым и дееспособным до Нюрнбергского трибунала дотянул один лишь Отто Олендорф (АГ «D»). Выступая 3 января 1946 года на Главном Нюрнбергском процессе в качестве свидетеля, он показал, что за 3–4 дня до отправки на восток в Претш приехал его начальник, руководитель I отдела РСХА бригадефюрер СС Бруно Штрекенбах и, собрав начальников АГ и АК, объявил им устный приказ Гитлера общего характера об убийстве всех евреев, какие только попадутся в СССР на пути (а также некоторых других частей советского населения). Олендорф, и не он один, указывал также и на встречу 17 июня в Берлине, на которой Гейдрих дал общую установку относительно их действий в предстоящей войне.[148] Впрочем, Огоррек полагает, что такого публичного собрания могло и не быть, но что все старшие офицеры были заблаговременно поставлены в известность относительно круга своих задач иначе — во время частых поездок в Берлин, в штаб РСХА. Пусть даже и так, — но что от этого, собственно говоря, меняется?
В самые первые дни войны не только евреи, но и любые другие советские военнопленные, в том числе и перебежчики, формально-юридически стали жертвами не столько «Приказа о комиссарах», сколько «Инструкции о поведении войск в России». Только в области группы армий «Центр» на территории Белоруссии известны случаи расстрела рядовыми и унтер-офицерами вермахта многих сотен военнопленных, не оказывавших им при этом ни малейшего сопротивления.
Но выморочное право на бесконтрольное и бессмысленное убийство было чревато потерей боевой дисциплины, и наиболее дальновидные старшие офицеры иногда приказывали их прекратить. Так поступил, например, 25 июня 1941 года командир XLVII танкового корпуса генерал И. Лемельзен. Но при этом он оговорил, что его приказ не распространялся на две категории неприятеля — на партизан и на комиссаров.[149] Поскольку никаких партизан 22–25 июня еще и в помине не было, то в качестве единственных «легитимных» жертв, — причем с первого же дня и первого боя, — фигурировали одни «комиссары». Последние же, напомним, пропагандистски ассоциировались и отождествлялись именно с евреями. Недаром в листовках Министерства пропаганды усиленно муссировался тезис, что в Красной Армии три политкомиссара из четырех — евреи![150]
Так что идея официального распространения смертоносности «Приказа о комиссарах» на всех советских военнопленных еврейской национальности, как говорится, витала в воздухе. И уже в «Боевом приказе» руководителя РСХА Р. Гейдриха № 8 от 17 июля 1941 года невнятности или двусмысленности не оставалось места, здесь все это было прописано с подобающей четкостью.
Так что — начиная, по меньшей мере, с 17 июля, — все пленные евреи-красноармейцы — неважно, комиссары они или нет — однозначно подлежали ликвидации на месте. И если, согласно приказу о комиссарах, АГ и АК также участвовали в процессе расправы над комиссарами, но только в тылу сухопутных войск (а стало быть, все-таки не сразу, а спустя определенное время после начала войны), то вермахт как таковой форсировал этот Рубикон, уже будучи запрограммированным на искоренение комиссаров-евреев и с индульгенцией за это убийство в кармане — в виде приказа «Барбаросса».
Из описанной административно-временной раскладки вытекают два принципиальных вывода.
Первыми по времени палачами военнослужащих-евреев в геноциидальной германо-советской войне стали военнослужащие вермахта.
Их первыми де-факто еврейскими жертвами в этой войне стали советские военнопленные-евреи, а их первыми жертвами де-юре — евреи-политработники.
До недавнего времени считалось, что ликвидация зазора между этим «де-юре» и «де-факто» состоялась только с отдачей Гейдрихом своего «Боевого приказа № 8» от 17 июля 1941 года. Этот приказ распространил смертельную опасность вообще на всех вызывающих подозрение лиц — как военнопленных, так и гражданских. При этом особенно важно, что именно в этом приказе евреи (любые евреи!) впервые названы по имени «как целевая группа», предназначенная для ликвидации.
Может показаться, что приказ Гейдриха целил прежде всего в гражданских лиц, но это не так: как бы во избежание этого впечатления одновременно с ним было издано три приложения.[151]
Первое из них — это «Инструкция по фильтрации гражданских лиц и подозрительных военнопленных, захваченных в войне на Востоке, в лагерях для военнопленных на оккупированной территории, в зоне военных действий, в Генерал-губернаторстве и в лагерях на территории Рейха». Всех собранных в «русских лагерях» надлежало рассортировать на пять групп и, соответственно, лагерных зон: 1) гражданские лица; 2) военнопленные (включая и тех, что переоделись в гражданскую одежду; по-европейски выглядящих пленных надлежало отделять от выглядящих по-азиатски); 3) политически неприемлемые лица из первых двух групп; 4) лица из первых двух, представляющиеся заслуживающими внимания и пригодные для использования при возрождении занятых территорий; 5) лица немецкой национальности из состава первых двух групп.
Кто же относился к «политически неприемлемым» из третьей группы? На кого охотились спецы из СД и завербованные ими стукачи из четвертой группы?
Ответ на эти вопросы содержит «Инструкция для команд, направляемых начальником зипо и СД в шталаги», она же приложение 2 к «Боевому приказу № 8»: «Прежде всего выявлению подлежат: все сколь-либо значительные деятели партии и государства, в особенности профессиональные революционеры; деятели Коминтерна; сотрудники центральных, краевых и областных организаций коммунистической партии; все народные комиссары и их заместители; все бывшие политкомиссары Красной Армии; руководители госучреждений верхнего и среднего звена; руководящие работники народного хозяйства; советско-русские интеллигенты; все евреи (выделено нами. — П. П.); все подстрекательски или фанатично настроенные коммунисты».[152]
Итак, предпоследней категорией среди них значатся — «все евреи»! Но не менее выразительной является и следующая цитата из инструкции: «В конечном счете при принятии решений необходимо учитывать национальную принадлежность».
Эта инструкция была согласована РСХА и ОКВ буквально накануне, 16 июля 1941 года. Интересно, что среди материалов, подготовленных американской стороной к Нюрнбергскому процессу, но не опубликованных в его материалах, имеется и проект этой инструкции, датированный еще 28 июня 1941 года (т. е. за три недели до выхода «Боевого приказа № 8»).[153] Существенными отличиями окончательной редакции от проекта являются разве что отсутствие в проекте указания на параллельную позитивную задачу по выявлению среди военнопленных еще и тех, кого можно было бы привлечь к решению административно-хозяйственных задач на оккупированных территориях СССР, а также части требований по характеру письменной отчетности.[154]
Третьим приложением был список из 14 офлагов и шталагов на территории I Военного округа (Восточная Пруссия) и Генерал-губернаторства. Относительно дулагов в оперативной зоне отмечалась подвижность их местоположения и рекомендовалось справляться о них в службе генерал-квартирмейстера.[155]
Действенность самого «Боевого приказ № 8» первоначально была ограничена территорией оперативной зоны ОКХ, I Военного округа и Генерал-губернаторства. «Боевой приказ № 9» от 21 июля 1941 года распространил его положения на всю территорию самого Рейха.[156] Применительно к военнопленным и с учетом расплывчатости или недосягаемости остальных категорий, приказы № 8 и № 9 являлись, по существу, окончательными смертными приговорами всему политсоставу Красной Армии[157] и всем военнослужащим-евреям, независимо от должности и военной специальности.[158]
Впоследствии слово «евреи» практически исчезло из лексикона нормативных актов о советских военнопленных.[159] Его трагическими эвфемизмами стали словечки «селекция» (Aussonderung) или «особое обхождение» (Sonderbehandlung) — синонимы «казни» (Exekution, Liquidierung).
В соответствии с приказами, политруков и евреев уничтожали непосредственно на поле боя, причем независимо от военного звания: никакой регистрации при этом, естественно, не было. Но нередко смерть откладывалась и ожидала их несколько позже — после соблюдения ряда процедур, как то: систематическая проверка (Überprüfung) и даже дополнительное установление факта еврейства. В таких случаях отобранных евреев, как правило, изолировали в специально отгороженных отсеках лагерей, бараках или палатках.
Сведениями о какой бы то ни было именной регистрации военнопленных-евреев, дожидавшихся своей участи в дулагах, мы не располагаем, но в шталагах такая регистрация производилась (не говоря уже о случаях «разоблаченных» евреев). Судьба «отобранных» тем самым была уже предрешена — смерти они были обречены. Расстрелять их могли, — в зависимости от обстоятельств, — и через день-два, и через несколько месяцев. В случае такой отсрочки военнопленных-евреев, как правило, помечали: на гимнастерку или на шинель нашивались желтые шестиконечные звезды. Нередко их маркировали и по-другому, например, «звездами Давида», намалеванным масляными красками на гимнастерках (см. фото) или белыми четырехугольными лоскутами.[160] Сама казнь происходила в таком случае несколько позже — в сборных или даже в стационарных лагерях (а если на территории Германии — то в концлагерях).
Теме обхождения с военнопленными-евреями было посвящено даже специальное заседание в июле[161] у начальника Управления ОКВ по делам военнопленных генерала Г. Рейнекке с участием начальника IV Управления РСХА (гестапо) обергруппенфюрера Мюллера, начальника управления лагерей для военнопленных ОКВ полковника Ганса-Иоахима Брейера (Вгеуег) и представителя абвера полковника Эриха Лахузена (Lahousen). От имени своего ведомства и своего шефа, адмирала Вильгельма Франца Канариса, Лахузен выразил несогласие с деморализующей практикой расстрела военнопленных на глазах у немецких войск; к тому же это было чревато лишними потерями немецких солдат, ибо отбивало у красноармейцев охоту сдаваться в плен; да и вербовка агентов в среде военнопленных была этим сильно затруднена. Рейнекке и Мюллер резко возражали Лахузену, но прилюдные казни распорядились прекратить.[162] Но, разумеется, не сами казни!
Несколько других попыток высокопоставленных военных отменить «Приказ о комиссарах» в 1941 году также не возымели эффекта.[163] Фактически он был все же отменен, но только в мае или июне 1942 года, и только частично: разоблаченная принадлежность к политкадрам Красной Армии как таковая более не каралась смертью, а вот разоблаченное еврейство, как и прежде, — каралось.[164]
Тем самым была еще раз подчеркнута доминанта неприемлемости расового врага даже над таким фундаментальным признаком, как неприемлемость врага политического.
Палачи
В боевой обстановке и непосредственно в момент пленения решения о расстреле на месте могли приниматься на самом низком уровне — для этого было достаточно офицерского приказа, причем без какого бы то ни было утруждения военно-судебных структур вермахта.[165]
Сама же установка в общих чертах была прописана в специальной «Инструкции для особых областей» от 13 марта 1941 года, являвшейся органической частью «Плана Барбаросса», а также в специальном соглашении между ОКХ, СС и РСХА[166] от 28 апреля 1941 года, регулировавшем взаимоотношения и взаимодействие сухопутных войск и войск СС.[167]
В соответствии с этими директивами в мае 1941 года в трех тишайших саксонских городках на Эльбе (Претш, Дюбен и Бад-Шмидеберг) были созданы, быть может, одни из самых страшных войсковых соединений в мировой военной истории — «айнзатцгруппы» (АГ), или оперативные соединения, предназначенные для обеспечения активной карательной политики Третьего рейха в войне с СССР (своего рода «эскадроны смерти»). Каждая АГ состояла из «зондеркомманд» (ЗК) и «айнзатцкомманд» (АК): первые действовали в ближайшем тылу отдельных армий, а вторые — в более глубоком тылу сухопутных войск.[168] В задачи ЗК входило участие в налаживании военной администрации, устроение гетто и «гражданских лагерей», охота за функционерами, архивами и т. п. Как таковая задача физической расправы над попавшими в их руки евреями фактически не была для них первостепенной, и часто палачами подготовленных ими жертв были не сами ЗК, а подоспевшие АК. Но иногда, как в случае расстрела евреев Кретинги 24 июня, именно они брались за эту «задачу», притом с подобающим энтузиазмом.
Задача эта была четко увязана со стратегическим построением сил вермахта. Так, группам армий «Север», «Центр» и «Юг» соответствовали оперативные группы «А», «С» (начиная с 11 июля переименованная в «В») и «В» (тогда же переименованная в «С»), а оперативному району 11-й Армии, охватывавшему юг Украины и Северный Кавказ, была придана оперативная группа «D». Численный состав отдельных АГ составлял от 500 до 800 чел., причем их штаты этих формировались из сотрудников РСХА (крипо и зипо) и СД, а также из нескольких приданных каждой из них резервных батальонов полиции и батальонов СС.
14 июня 1941 года генерал-квартирмейстер Вагнер определил Данциг, Позен и Катовице в качестве исходных рубежей АГ, куда они должны были прибыть не позднее 25 июня. К этому времени начальники тыловых зон сухопутных войск должны были бы сообщить им время и место их передислокации на территорию СССР.[169] В действительности все произошло несколько иначе: так, АГ «А» прибыла 23 июня «всего лишь» в Варшаву и уже оттуда рассыпалась по различным направлениям. В войска большинство АК прибыли самое раннее в последние дни июня, и хотя и приступили сразу же к исполнению своих палаческих «прямых обязанностей», но расстреливать систематически и массово начали только в июле-августе.[170]
Именно им, этим «эскадронам смерти», предстояло героически бороться в тылу вермахта с тысячами и миллионами еврейских женщин, стариков и детей. Впрочем, не им одним: усилия этих нескольких тысяч убийц-профессионалов не были бы столь эффективны, когда бы не опора на местных палачей-«любителей» из антисемитов — доносчиков и лагерных полицаев.
На своих штандартах айнзатцкоммандо вполне могли бы начертать и следующий шедевр геббельсовской пропаганды: «Бей жида-политрука, морда просит кирпича!».
Но на практике все же потребовалась интерпретация этого двустишия, причем конкретизации подлежали оба элемента его изысканной рифмы. Во-первых, кто такой «жид-политрук»? Иными словами, какие категории лиц среди военнопленных следовало бы в процессе чисток выявлять? А во-вторых, — «кирпич»: что же именно с «жидами» делать?
Впрочем, геноциидальное начало политики вермахта по отношению к советским военнопленным не ограничивалось отношением к евреям-военнопленным, а шло значительно дальше — на первом этапе боевых действий имея негласной целью косвенное уничтожение как можно большего числа советских военнопленных как контингента (инструментом такого уничтожения было нарочито пассивное отношение к причинам и факторам их колоссальной смертности осенью и зимой 1941 года — голоду, холоду, эпидемиям, условиям транспортировки и содержания).
Исключение делалось для представителей расово близких или дружественных народов. Так, в самом начале войны имело место даже массовое увольнение военнопленных из плена и перевод их в гражданский статус.[171]
Так, 25 июля 1941 года был издан приказ генерал-квартирмейстера вермахта Вагнера об освобождении из плена представителей ряда «дружественных» национальностей — как то немцев Поволжья, прибалтов, украинцев, а также белорусов.[172] Согласно распоряжению ОКВ от 14 октября 1941 года, военнопленные подвергались проверке и сортировке в случае их принадлежности к фольксдойче, украинцам, белорусам, грузинам или финнам.[173] В официальной статистике ОКХ освобожденных из плена фигурировали литовцы, латыши, эстонцы, украинцы, румыны, финны, фольксдойче, белорусы, «кавказцы» и «туркестанцы».[174]
В середине ноября 1941 года имела хождение немецкая листовка, на одной стороне которой были изображены военнопленные, радующиеся своему освобождению из плена, и следующий текст: «Вот это правда! Военнопленные уже освобождаются и идут по домам. Чего ж долго думать? Перебегайте к нам! Вы тоже скоро будете дома!», а на другой — образец выдававшегося дулагом «Удостоверения об освобождении» (Entlassungsausweis). В «Удостоверении», которое полагалось постоянно носить при себе и предъявлять по первому требованию любого военнослужащего вермахта, были сформулированы условия, на которых военнопленный отпускался из плена: никаких враждебных действий против немецкого народа (читай: вермахта), его союзников и дружественных народов; до дома добираться — кратчайшим путем и в течение 8 дней зарегистрироваться в ближайшей немецкой комендатуре; смену местожительства осуществлять только с разрешения немецких властей; в случае, если освобождение из плена состоялось как раз по местожительству военнопленного, то при регистрации надлежит сдать всю имеющуюся красноармейскую экипировку.[175] Часть из них, похоже, позднее были завербованы на работы в Рейх как гражданские лица: тех же, кто «не оправдал доверия» и бежал с места работ или уходил к партизанам, жестоко наказывали.[176]
Действие приказа от 25 июля было приостановлено 13 ноября 1941 года,[177] — по крайней мере, применительно к украинцам и белорусам.[178] Тем не менее, освобождение из плена — и по несколько тысяч человек в месяц — продолжалось и в 1942 году, и его действием суммарно было затронуто 318,8 тыс. чел..[179]
Нередко привилегия быть освобожденным из плена оплачивалась ценой предательства и выдачи немцам евреев и комиссаров.[180] Кстати, среди сумевших примазаться к привилегированным национальностям и получить таким образом освобождение были, разумеется, и… евреи. Так, Абрам Резниченко (он же Аркадий Резенко) из Хорольского лагеря, узнав, что из села Лохвицы в лагерь приехал староста забирать «своих», — рискнул и выдал себя за «лохвицкого»: «Мне повезло: староста «узнал» меня, своего «земляка»…[181]
В контексте полиэтничности СССР и как бы на полях затронутой проблемы советских военнопленных-евреев следует сделать одну важную оговорку. Нередко за евреев по ошибке признавали, — а стало быть, и расстреливали — представителей и других народов, — особенно часто татар (в том числе крымских татар[182]), горцев из Северного Кавказа,[183] армян[184] и грузин. О расстреле лейтенанта Хонелидзе, черноволосого и длинноносого грузина, принятого за еврея, писал Илье Эренбургу Семен Гриншпун.[185] И даже сына Сталина Якова Джугашвили приняли поначалу за еврея и при пленении едва не расстреляли. Иногда расстреливали и русских, не обязательно тоже чернявых, а просто — с «заметной внешностью».[186]
В группу риска входили и военнопленные красноармейцы из немцев Поволжья: их нередко подвергали особенно тщательным личной проверке и медосмотру, поскольку их фамилии были слишком похожи на еврейские, и немцы опасались, что перед ними не «фольксдойче», а выдающие себя за них евреи.[187]
Зато те из «фольксдойче», кто прошел эту проверку, имели неплохие шансы на то, чтобы не просто покинуть дулаг или шталаг, а еще и преобразиться, а точнее сказать, обернуться — из жертвы в палача. Их, в частности, заставляли подписывать следующее: «Я, (фамилия, имя и отчество) являюсь немцем, обязываюсь выявлять среди русских военнопленных коммунистов, командиров и комиссаров Красной Армии, а также лиц, занимающихся антифашистской агитацией и имеющих намерение бежать».[188] Многие гражданские фольксдойче, равно как украинцы, прибалты и русские, лично участвовали в идентификации и расстрелах гражданского еврейского населения.[189]
В то же время известны и случаи фактического саботажа офицерами вермахта и «Приказа о комиссарах», и Боевых приказов Гейдриха № 8 и 9. Так, начальник АК-8 О. Брадфиш жаловался своему начальнику по оперативной зоне Центр фон Баху на неправильные и вредоносные, на его взгляд, действия майора Витмера, коменданта дулага 185 в Могилеве, отказавшегося выявлять среди военнопленных евреев, поскольку он не получал об этом письменного приказа, и вообще полагавшего, что обойдется без советов и услуг СД.[190]
Селекция и ликвидация на оккупированной территории СССР и в бывшей Польше
Число советских евреев в немецком плену, по оценке Ш. Краковского, составляло около 85 тыс. чел..[191] Практически ту же цифру — 80–85 тыс. — вслед за ним называет И. Арад.[192] При этом исследователи отталкивались от 1,8-процентной доли евреев в населении СССР, что если и искажает данный расчет, то в сторону завышения.
Самым высокопоставленным среди них, возможно, являлся генерал-майор интендантской службы Григорий Моисеевич Зусманович, раненый и взятый немцами в плен 24 мая 1942 года под Харьковом.[193]
Всего же, по имеющимся оценкам, гитлеровцы уничтожили от 55 тыс. (И. Арад) до 80 тыс. (А. Шнеер) советских евреев-военнопленных.[194] Вторая оценка, соответствующая 94-процентной смертности евреев в немецком плену, представляется нам более реалистичной. Во-первых, в пользу оценки А. Шнеера четко свидетельствует количество евреев-военнопленных среди репатриированных в СССР (около 5 тыс. чел.). Во-вторых, оценка А. Арада приводит нас к общей смертности «всего лишь» в 65 %, что сравнительно ненамного выше общей смертности среди советских военнопленных в целом, составившей, по оценке К. Штрайта, около 57 %. В последнее время А. Арад пересмотрел свою оценку и поднял ее до 70 тыс. чел.[195]
Если же придерживаться оценки А. Шнеера и если вспомнить, что во время войны погибло порядка 200 тыс. евреев-красноармейцев, то доля погибших в плену среди них составила 40 %.
В литературе встречаются и некоторые частичные оценки смертности среди военнопленных-евреев. Так, по состоянию на 21 декабря 1941 года, согласно отчету шефа гестапо Мюллера, было выявлено около 22 тыс. неблагонадежных советских военнопленных, из них 16 тыс. уничтожено: «квота» евреев среди уничтоженных была, предположительно, не ниже 90 %, так что порядка 14–15 тыс. еврейских военнопленных было ликвидировано только за это время и, судя по полномочиям Мюллера, только в зоне ответственности ОКВ.[196] К середине 1942 года число неблагонадежных советских военнопленных, выявленных на той же территории и переданных СС, достигло, по оценке Р. Отто, не менее 40 тыс. чел.[197] Квота евреев среди них не могла не понизиться (среди выявленных было немало саботажников, беглецов и т. д.), да и среди отправленных в концлагеря погибали, разумеется, не все, — тем не менее, суммарная оценка числа евреев среди них по меньшей мере в 25 тыс. чел. представлялась бы вполне реалистичной. В таком случае на зону ответственности ОКХ приходится около 55 тыс. убитых советских евреев-военнопленных.
Их селекции и расстрелы начались, как мы уже отмечали, буквально на следующий день после нападения на СССР. Свидетельства при этом оставили как немецкие палачи, так и нееврейские очевидцы, а также сами, чудом уцелевшие, жертвы. Но самый охват свидетельствами реального пространства геноцида евреев-военнопленных выборочен и случаен. К тому же следует помнить, что в каждом отдельном случае количественные параметры могут рассматриваться скорее как преувеличенные, чем как адекватные, поскольку базируются, как правило, не на подсчетах, а на эмоциональных и, следовательно, преувеличивающих впечатлениях или прикидках. Если же просуммировать фигурирующие в них цифры жертв, то мы получим цифру чуть ли не в 50–55 тыс. чел., что равняется максимально возможной оценке и поэтому малореалистично.
Тем не менее, приведем все собранные нами свидетельства.
Сразу несколько лагерей для военнопленных находилось в районе Слуцка. Все выявленные в них евреи — оценочно 1,5–2 тыс. человек — были расстреляны в них уже в июне-июле 1941 года.[198] Только в районе Бреста (в лагере на левом берегу Буга) в июле было расстреляно около 2 тыс. чел..[199] Девять евреев-военнопленных были расстреляны в середине августа в лагере в Бердичеве.[200]
Летом 1941 года в 1600-метровом противотанковом рву недалеко от д. Тонкеля было расстреляно не менее 5 тыс. советских военнопленных-евреев из шталага 316 в Сухожебрах, что в 10 км от г. Седлец. Расстрелы производились, согласно свидетельским показаниям, тотчас же после селекции (выявления) отдельных евреев из общей массы военнопленных. Их привозили сюда на грузовиках (по 50–60 чел. на каждом), выгружали в 150–200 метрах от места казни, подводили ко рву, раздевали (правда, не всегда) и расстреливали. Расстрелы в этом же месте продолжались и осенью: только за три дня с 12 по 14 ноября 1941 года, по слухам, было расстреляно около 30 тыс. евреев, включая, по-видимому, и гражданских лиц.[201]
В августе 1941 года в 5 км от железнодорожной станции Августов в окрестностях г. Сувалки был оборудован лагерь уничтожения евреев: здесь было расстреляно около 8 тыс. человек — как местных евреев, так и свезенных сюда из других мест. Среди них, по свидетельствам местных жителей, было немало и евреев-военнопленных.[202]
Что-то подобное, вероятно, наблюдалось и среди самих шталагов. Некоторые из них, по-видимому, занимались уничтожением не только «своих» военнопленных-евреев, но и обслуживали в этом отношении другие лагеря. На эту мысль наводит датированное 19 октября 1941 года свидетельство немецкого солдата о ежедневных расстрелах от 300 до 400 таких военнопленных в шталаге 319 Хелм и отделении этого шталага во Влодаве.[203] По сообщению Э.Н. Сосина, евреев-военнопленных со всего Западного фронта сгоняли в лагерь Форт VI в Ковно (Каунасе).[204] Из четырех лагерей шталага 305 — основного лагеря в Кировограде и отделений в Адабаше, Новоукраинке и Первомайске — на еврейских военнопленных «специализировалось» СД в Первомайске,[205] но расстрелы задокументированы и в Адабаше, и в самом Кировограде (см. ниже).
В августе 1941 года под Херсоном был разбит огороженный колючей проволокой лагерь для советских военнопленных. В первые же дни его существования в нем было выявлено и поблизости расстреляно до 500 евреев (в дальнейшем, по мере довыявления, евреев расстреливали небольшими партиями или даже поодиночке).[206]
Об аналогичной роли дулага Хорол (речь идет об осени 1941 года) пишет Абрам Резниченко: «Часто в Хорольский лагерь приводили партии евреев. Их приводили под усиленным конвоем, на руках и на спинах у них были нашиты опознавательные знаки — шестиконечные звезды. Евреев гнали по всему лагерю, посылали на самые унизительные работы, а к концу дня, на глазах у всех, — уничтожали».[207]
Весьма внушительно и число евреев-военнопленных, расстрелянных в балке возле Кривого Рога с помощью украинской вспомогательной полиции, — около 800 человек, по состоянию на 15 октября 1941 года, когда город был объявлен «юденфрай».[208] По дороге на казнь они были сфотографированы, и эти снимки сохранились.[209] Непосредственно в этой экзекуции, жертвами которой стали и около 500 евреев из числа гражданских лиц, принимал участие 1-й эскадрон 444-й конной полицейской дивизии.[210]
Около 160 евреев-военнопленных было расстреляно в ноябре 1941 года близ лаготделения Адабаш, что приблизительно в 50 км от основного лагеря шталага 305 в Кировограде. Еще 350 военнопленных было расстреляно там же в другой раз. При этом расстрельная команда состояла не из членов АК или сотрудников СД, а из добровольцев из охранной роты лагеря,[211] а также врача Кудерны (Kuderna), который самолично пристреливал тех, кто подавал признаки жизни.[212] Многие офицеры вермахта присутствовали при расстрелах в качестве «зрителей».
О том, что происходило в конце августа 1941 года в самом лагере в Кировограде, свидетельствует красноармеец М.Ф. Нефедов: «В течение двух-трех дней немцы отобрали военнопленных-евреев. Многих выдали свои же товарищи. Немцы всех пленных евреев изолировали, кормили один раз через день, всячески издевались, избивали палками, камнями. Иногда отбирали группу (всего их было человек 70), гоняли ее по территории бегом до потери пленными сознания, пока те не падали на землю. Некоторых тут же пристреливали, остальных уводили обратно. Но в течение примерно недели в ходе издевательства расстреляли всех».[213]
То же самое, по свидетельству Л.Я. Простермана, происходило в мае 1942 года в лагере в Павлограде: «Здесь я увидел, каким издевательствам подвергались пленные евреи. Это была небольшая группа, человек 20–25. Их вели куда-то, при этом конвоиры заставляли одних везти верхом на плечах других, а потом они менялись со своими товарищами местами. Кто обессилел, не мог везти на себе человека, был расстрелян на месте. Через несколько дней эту группу расстреляли в близлежащем яру».[214]
В шталаге Борисов, что под Киевом, 14 октября 1941 года расстреляли 752 евреев-военнопленных, в том числе нескольких комиссаров и 78 раненых евреев, переданных для расстрела лагерным врачом.[215]
Сотни тысяч советских военнопленных были согнаны в лагеря на территории Польши, — соответственно, и экзекуции евреев-военнопленных нередко происходили на польской территории. Сухожебры/Седлец, Августов/Сувалки, Хелмно уже упоминались. Так, М. Бартничак пишет, в частности, о пытках и массовых расстрелах в шталагах 324 и 333 в Коморово и Оструве-Мазовецком.[216] О советских военнопленных-евреях в лагерях на территории Польши немало пишет и Ш. Датнер.[217] Среди миллионов евреев, умерщвленных в газовых камерах лагерей смерти, есть толика и советских военнопленных-евреев. Но если в Аушвиц, начиная с сентября 1941 года, их присылали с запада — как результат селекции на территории Рейха, и из определенных шталагов на территории Германии (да и сам Аушвиц официально находился на немецкой земле), то, например, в Собибор — с востока, в частности, из Минского трудового лагеря СС.
В партии из 600 человек, с которой 22 сентября 1943 года сюда прибыл и Александр Печерский, большинство составляли евреи-военнопленные.
То же самое происходило, кстати, не только в Польше, на Украине и в Белоруссии, но и на территории РСФСР, причем подробные и достоверные сведения о злодеяниях фашистов, благодаря зимнему контрнаступлению под Москвой 1941–1942 гг., стали достоянием военного командования уже в этот период. В политдонесениях армий содержатся сведения о расстрелах осенью 1941 года военнопленных-евреев в лагерях для военнопленных — близ г. Щекино Тульской области (около 25 чел.)[218] и в лагере близ Оленино Калининской области (около 40 чел.).[219] О селекциях в шталагах Рославля и Вязьмы писали В. Голубков[220] и С. Анваер.
Та же практика, что и в 1941 году, продолжалась в 1942–1943 гг. Оккупировав часть Северного Кавказа, немцы и там организовали сеть лагерей для советских военнопленных. Так, сборный лагерь в станице Курской Ставропольского края располагался во дворе исполкома райсовета и был обнесен колючей проволокой, у ворот — усиленная охрана. День и ночь и в любую погоду пленных держали под открытым небом и практически не кормя. Местным же жителям запрещали даже поить пленных, хотя бы на их подходе к лагерю: любая попытка сердобольности штрафовалась побоями. Далее — цитата: «20 августа 1942 года немецкие изверги отобрали в лагере 6 человек военнопленных, вывели их на середину двора лагеря, раздели и разули, после чего начали над ними издеваться. Сначала некоторых из них брали за уши и тянули со всей силой, заставляя их следовать за ними, затем всех их били палкой по голове и по другим частям тела, после чего замученных этих 6 человек военнопленных вывели за станицу и расстреляли».[221] Совершенно очевидно, что в данном случае описана процедура «селекции» из солдатской массы и «экзекуции» военнопленных евреев и комиссаров.
В середине января 1943 года (т. е. за несколько дней до освобождения) в лагере 205 близ с. Алексеевка была произведена «селекция», и 60 пленных-евреев были тотчас убиты, причем их не расстреляли, а подвергли пыткам (вспарывали животы, отрубали конечности, проламывали черепа) и закололи штыками. За время существования этого лагеря с сентября 1942 по январь 1943 года в этом лагере, через который прошло до 10 тыс. чел., было убито не менее 400 евреев.[222]
Подавляющее большинство евреев, уничтоженных в левобережной части Киевской области, — 3300 из 4000 — составили военнопленные.[223] В 1943 году, при освобождении села Злотовка в Киевской области были обнаружены обезображенные трупы военнопленных евреев с отрезанными языками, проломанными черепами, следами ожогов и других пыток.[224]
Наглядное представление о том, как в лагерях происходила первичная селекция, дают воспоминания бывших советских военнопленных — как русских, так и евреев. О шталаге 346 в Кременчуге сохранилось свидетельство бывшего рядового Николая Александровича Бондарева, попавшего в окружение, а затем в плен на Полтавщине. Поначалу лагерь представлял собой «…огороженный колючей проволокой загон на колхозном поле, где уже находилось к тому времени много пленных. Среди них находились и раненые. Зверства, избиения и надругательства начались в первые же дни: политработники в форме, евреи и похожие по внешнему виду расстреливались здесь же на месте… Через некоторое время часть пленных из этой загородки перегнали в г. Кременчуг, в лагерь (бывшие воинские склады, огороженные проволокой). Вот и зверства и издевательства здесь продолжались. Виденное и испытанное нами здесь трудно описать полностью. Например: немецкие солдаты и офицеры отбирали в первую очередь пленных еврейской национальности и похожей внешности и с этими пленными устраивали «развлечения». Один пленный становился на четвереньки, другой садился ему на спину, а третьему давали в руки дубину и заставляли в таком виде «бегать» по двору, подгоняя ударами дубинки. Ослабевших под хохот «зрителей» расстреливали. Придумывались и другие «развлечения»….[225]
Удивительная судьба выпала другому русскому солдату — Петру Петровичу Астахову.[226] Вот цитата из его воспоминаний «Зигзаги судьбы» — в ней описывается прибытие военнопленных в конце мая 1942 года в шталаг в Первомайске Одесской области:
«Мы были первыми, кто переступил порог этого лагеря. Территория его была в квадрате сто на сто, обнесена колючей проволокой с вышками и прожекторами по углам. С левой стороны от входа крытое, похожее на склад помещение, высотою в два этажа. Несколько ворот были открыты днем и закрывались на ночь…
Для ежедневных проверок утром и вечером во дворе в центре, отвели громадную площадь, где одновременно могли быть построены все пленные лагеря — 500–600 человек. После утренней проверки пленных отправляли на работу, после вечерней — запирали в барак.
В первый день всех военнопленных выстроили во дворе, пришло лагерное начальство, устроили «смотрины» прибывшим. Начальник лагеря в новой «с иголочки» форме был похож, как мне тогда показалось, на генерала. Шел в сопровождении переводчика и солдат охраны. На плохом русском языке переводчик от имени коменданта лагеря обратился к построенным пленным.
Он ознакомил с внутренним распорядком лагеря, сказал, что с завтрашнего дня все прибывшие пленные пойдут на работу. Предупредил всех, чтобы каждый знал свою команду и чтобы потом выходили на работу только с теми, куда их определили в первый день.
Утром и вечером пленные будут получать паек, они должны соблюдать дисциплину и порядок. За нарушение будут наказываться карцером и лишением хлеба. Пленные, намеревающиеся бежать, будут расстреляны.
Было похоже, что комендант ознакомил присутствующих со всеми строгостями режима, но команда «разойдись» не была подана, и строй продолжал стоять.
Наконец фельдфебель вновь обратился к пленным:
— Выйти из строя всем коммунистам, офицерам и евреям! — четко звучал его голос перед затихшим строем пленных.
— «Kommunisten, Ofizieren und Juden» — несколько раз повторил фельдфебель и, видя, что строй стоит и не реагирует на его команду, обратился уже к переводчику, чтобы тот перевел следующие его слова:
«Es wird schlimmer… Müssen Sie sich selbst anmelden lassen».
(Хуже будет… Вы сами должны об этом заявить!)
После некоторых колебаний из строя вышло несколько человек и остановились, ожидая команды.
Через минуту они направились в сторону сарая, где их ожидали немецкие солдаты. Там встали, положили пожитки на землю, поснимали верхнюю одежду и в нательном белье вошли в сарай.
Их было четверо-пятеро — не запомнил. Через несколько дней там оказалось еще несколько человек. Были среди них командиры, переодетые в солдатское, и евреи, узнать которых не составляло труда.
Не знаю, что заставило этих людей добровольно сдать себя в руки лагерных властей? Может быть, надежда на то, что «добровольное признание смягчит наказание»? Но этого не случилось, расстреляли всех.
Казавшийся неминуемым расстрел на передовой совершился здесь, в лагере, на глазах сотен пленных, не веривших тому, что происходит. Это была та самая правда о расправах над коммунистами, евреями и комсоставом Красной Армии, которую передавали сводки Информбюро.
Голодных и обессиленных, их вывели из сарая, поставили деревянные козлы, перевитые колючей проволокой и заставили перепрыгивать через них. Потом, пробежав мимо кухни и обогнув ее, они бежали дальше к открытым воротам, выходящим за зону, к вырытой яме. Там у ямы, их ожидал избавляющий от мук и позора выстрел в затылок…
Вся эта операция-трагедия завершалась удивительно четко и спокойно, по заранее продуманному плану, без криков о пощаде и помощи. Она закончилась братской могилой — ее тут же забросали землей пленные».[227]
Вот еще несколько свидетельств из той же, так сказать, славянской перспективы.
Политрук-зенитчик Геннадий Бедняев был взят в плен 18 мая 1942 года близ Керчи. Он вспоминает: «…нас согнали в колонну длиной в несколько километров и по майской жаре, истекающих потом, погнали в сторону Феодосии. Я шел крайним слева […] Левее и чуть впереди шел фашист с автоматом наперевес. Он внимательно вглядывался в бредущих, периодически упирался стволом автомата в плечо того, кто казался ему евреем, а на самом деле, может, и не был, и выкрикивал: «Иуда, век!», что означало: «Еврей, выходи!». Звучала короткая очередь… Мы содрогались и шли дальше».[228]
Павел Андреев, взятый в плен в августе 1941 года под Лугой, вспоминает о большом лагере, куда их пригнали из пересыльного: «Нас построили в шеренгу и стали пересчитывать. Из караульного помещения вышел офицер. На нем была красивая, черного цвета форма с красно-белой повязкой на рукаве и фашистской свастикой. В руках то ли трость, то ли плеть, я так и не понял. Действовал он ею, как учитель указкой. Переводчик сказал, чтобы все находящиеся в строю командиры и комиссары вышли на 5 шагов вперед. Фашистский офицер говорил резко и угрожающе. В таком же тоне переводил переводчик: «Командиры и комиссары, не вышедшие из строя, будут расстреляны на месте». Вышедшим из строя приказали построиться в шеренгу около караульного помещения. Снять шинели и вещевые мешки. Офицер начал осматривать рукава гимнастерок, отыскивая политруков по нашитым на них звездочкам. У некоторых от звездочек остались лишь еле заметные следы. Попадая в плен, эти люди точно знали, что их ждет, поэтому пытались замаскироваться под рядовых бойцов. Но фашисты хорошо знали об этих уловках, поэтому осматривали подозреваемых пленных особенно тщательно.
Затем начался поиск евреев. Зная, что добровольно никто не сознается в своей принадлежности к этой национальности, эсэсовец проходил вдоль шеренги и направлял трость на того или иного человека, выкрикивая: «Юда». Заподозренных оказалось человек восемь. Не все среди них, конечно, были евреями, но фашистов это не волновало».[229]
Рядовой-радист Иван Терентьев, взятый в плен в августе 1941 года, вспоминал о своей первой ночи в Гомельском дулаге: «Зашла туча, и пошел дождь. Нам, русским, было разрешено зайти в конюшни, а евреев поставили около заборов конюшни так, чтобы вода с крыши текла прямо на них. И так я первый раз увидал, на какие варварства способны немецкие фашисты».[230]
Бесстрашный, в сущности, морской артиллерист Александр Сергеевич Малофеев в плену оказался в шталаге Саласпилс, вспоминал — не без ужаса и за собственную жизнь: «Из лагеря забирали политработников и евреев и уводили. Проходя по территории лагеря, немцы останавливали похожих на евреев, заставляли раздеваться и «определив», что это еврей, здесь же стреляли. Много таким образом было убито мусульман с Кавказа. Из моряков увели ст. лейтенанта Пожарского и сержанта Молочевского, и они больше к нам не вернулись. В лагере немцы охотились за отдельными евреями. Так было с Мишей Васильевым — военфельдшером с зенитной батареи, которого остановил немец после раздачи пищи, направил на него автомат и приказал снять штаны. Я в это время возвращался со своим супом в барак. Миша позвал меня. Я со страхом подошел. Немец начал меня спрашивать: «Это иуда?». — «Что Вы, герр солдат, разве еврей сможет служить во флоте? Они любят более легкую работу. Это флотский доктор», — сказал я солдату, а сам оробел: а вдруг Миша снимет штаны, солдат узнает, что он еврей и заодно и меня пустит на тот свет? Но солдат, к моему удивлению, внял моим сведениям, ткнул Мишу носком под зад и стал меня расспрашивать, на каком корабле я сдался в плен. Я ему понес такую несуразицу, какую мне позволяло знание немецкого. Но Миша был спасен и все время держался со мной».[231]
Н.Р. Копылова, взятого в плен под Клинцами, приняли за еврея: «Нас построили посреди дороги, около рва. К каждому в нашей колонне подходил офицер, осматривал, а похожих на евреев сталкивал в овраг. В их число попал и я. Сверху кричали:
— Микола, ты же украинец, скажи им.
Я несколько раз прокричал:
— Я украинец, я не еврей!
Наконец меня услышал офицер, спросил:
— Ты не еврей? — Позвал переводчика. Тот оказался моим земляком и заговорил со мной чисто по-украински. Переводчик сказал, что я действительно украинец. Я быстро вскарабкался наверх, а тех, в овраге, сразу же расстреляли. В шоке, с тяжелым сердцем, поплелись мы дальше — вслед за нашей страшной судьбой».[232]
Более подробно о том, что чувствует русский, которого по ошибке, как и Копылова, едва не приняли за еврея, поведал Б.Н. Соколов (как и Малофеев, он был в Саласпилсе): «Как раз во время акции (расстрела евреев. — П. П.) нужно было сводить меня в комендатуру для продолжения прописки. Был солнечный зимний день. Со мной пошла хозяйка. В комендатуре после яркого солнца казалось темно. Мадам предложили стул, я стоял. Писарь почему-то долго возился с моей карточкой. Стоявший тут же офицер стал пристально в меня вглядываться, а затем мотнул головой: «Jude?» — «Nein», — спокойно и как-то равнодушно ответила мадам. Офицеру было достаточно, он кивнул писарю, тот приложил штамп о дальнейшей прописке и мы вышли из комендатуры… В этот раз на меня взглянула смерть. И не такая, как на войне, где либо да — либо нет. Не суматошная, а значит, легкая. В пылу стрельбы, беготни, криков, да еще на людях. А холодная и бездушная смерть клопа, которого просто давят ногтем. Тут же, в комендатуре, хозяйке дадут другого работника, а тебя за воротами лагеря пристрелят в затылок, не спрашивая никаких объяснений».[233]
Разумеется, сохранились свидетельства и самих еврейских военнопленных. Так, первым лагерем Анатолия Наумовича (в плену — Николаевича) Жукова, попавшего в плен 1 июля 1942 года в Крыму под Балаклавой, стал Бахчисарай. Селекция тут была многоступенчатой: первым критерием был еврейский «прононс» — скажи «кукуруза»; потом требовалось показать член, и если ты обрезан, но утверждаешь, что татарин, — то тут же татары тебя и разоблачат (дело-то происходит в Крыму!). Самого Жукова спасли отсутствие документов, русская фамилия и нееврейская внешность (впрочем, отчество — Наумович — он все-таки поменял на Николаевич).
Художник Абрам Резниченко описывает несколько более раннюю селекцию и экзекуцию в Хорольском лагере (предположительно, в октябре 1941 года):
«…Всех нас выстроили, солдат через переводчика приказал всем евреям выступить вперед.
Тысячи людей стояли молча, никто не двинулся с места.
Переводчик, немец из Поволжья, прошел вдоль шеренги, внимательно вглядываясь в лица.
— Евреи, выходите, — говорил он, — вам ничего не будет.
Несколько человек поверили его словам.
И только они шагнули вперед, как их окружил караул, отвел в сторону за холмик. Скоро мы услышали несколько залпов…».[234]
Еще более яркую и жуткую картину рисуют воспоминания медсестры-еврейки Софьи Иосифовны Анваер, взятой в плен под Вязьмой и под фамилией своего однокурсника-грузина Анджапаридзе уцелевшей даже в концлагере Штутхоф. Вот что происходило в сборном лагере для военнопленных в Вязьме осенью 1941 года:
«Хуже голода мучают жажда и холод. В голове неотвязная мысль: хоть бы один раз удалось согреться перед смертью. А смерть — она тут, рядом: на этаже появляются эсэсовцы с автоматами. Выкликают фамилию. Встает человек и тут же падает, сраженный автоматной очередью. Все это повторяется. На третью фамилию никто не откликается. Ее повторяют. Опять никто. И вдруг раздаются голоса: «Вот он, здесь запрятался». Автоматы бьют прямо в гущу людей. Следующий встает сам. Потом вновь молчание в ответ на фамилию, и опять предательские голоса, и вновь стрельба по площадям. На душе тяжелая тоска, как после этого жить. Полумертвые люди предают друг друга. Вечером Саша шепчет мне: «Знаешь, в кого стреляли? Это были комиссары. Кто-то дал немцам их фамилии, а другие помогли найти. А я был политруком. Может быть, и меня узнают».
…Был конец ноября. Стояло хмурое утро. Внезапно во дворе раздалась нарастающая стрельба, усилилась хриплая брань, крики. На этаже появились солдаты и эсэсовцы. Угрожая автоматами, они стали выгонять полуживых пленных во двор. Тех, кто не мог подняться, пристреливали. На лестнице образовалась страшная давка. Передние не успевали выходить, а на задних напирали немцы с криком и стрельбой. Между верхними и нижними этажами было широкое окно. Через него мне и удалось увидеть, что происходило во дворе. Шел еврейский погром. Эсэсовцы отбирали евреев и отгоняли их вправо. Более месяца, проведенного в этом лагере, сделали мне смерть милее жизни. Не раз уже я сама лезла под пули, но когда я увидела, как они убивают евреев, как над ними издеваются эсэсовцы с помощью собак (описывать это я не в состоянии), и представила, что же они могут сделать с женщиной, то постаралась задержаться на лестнице, пусть пристрелят здесь. Задержаться не удалось, поток людей вынес меня на крыльцо. Тут же ко мне подлетел высокий эсэсовский офицер:
— Жидовка? — Нет, грузинка.
— Фамилия?
— Анджапаридзе.
— Где родилась?
— В Тбилиси.
Последовало еще несколько вопросов… Ударом руки офицер толкнул меня не направо, куда я боялась даже взглянуть, не влево, куда отгоняли всех, а прямо вперед. Поднявшись на ноги, я обнаружила еще двух женщин-военнопленных. «Селекция» продолжалась, нас, женщин, постепенно стало шестеро. Стояли, тесно прижавшись друг к другу. Что говорить, было страшно. Страшно смотреть на то, что творилось кругом. Страшно думать о том, что могут сделать с нами. Когда «селекция» окончилась, военнопленных загнали обратно в здание, эсэсовцы и солдаты ушли, во дворе остались только трупы и мы шестеро посередине пустого пространства, в полной неизвестности…».[235]
Так же, как и С. Анваер, под Вязьмой попал в плен и батальонный комиссар М. Шейнман (12 октября 1941 года). Судьба провела его через лагеря в Вязьме (до 12 февраля 1942 года), Молодечно (до июня 1942 года), Кальварии, что в Литве (до декабря 1943 года), Ченстохово (до августа 1944 года) и Везуве (близ Эппенана-Эмсе в Германии). Он сообщает, что под Вязьмой немцы бросали живых военнопленных-евреев в колодцы.[236]
Прежде, чем лишить евреев-военнопленных жизни, садисты и палачи из вермахта, СС или лагерных полицейских с их воспаленным воображением и звериными инстинктами, подвергали несчастных разнообразным мучениям, на изобретение которых — в ситуации полной безнаказанности — они были великие мастера. Одним из любимых издевательств было принуждение евреев бегать, возить друг друга на плечах, петь или танцевать — все до физического изнеможения.
Их впрягали в повозки, заставляли убирать нечистоты голыми руками. Принятый за казака Семен Гриншпун, плененный в сентябре 1941 года под Киевом и после серии неудачных побегов все-таки прорвавшийся за линию фронта в апреле 1942 года, свой первый лагерь для военнопленных описывал так: «Внутри лагеря было специальное отделение, огороженное колючей проволокой, — для евреев. Здесь евреи тоже были только в нательном белье. Три раза в день всех выстраивали и пригоняли к еврейскому отделению, где евреев заставляли петь и танцевать. Кто не хотел или не мог этого делать, был тут же расстрелян. О побоях и говорить нечего. Ежедневно по утрам евреев выгоняли на уборку лагеря. Того, кто подбирал мусор или кал палочкой, расстреливали на месте. На четвертые сутки всех евреев расстреляли у самой изгороди».[237]
В дулаге 160 в Хороле, где комендантом был подполковник д-р Леппле (Lepple), а врачом — д-р Трюхте (Truechte), пленных сортировали на русских, украинцев, евреев и монголов (азиатов); евреев помечали шестиугольными звездами, заставляли руками собирать нечистоты в бочки, били до изуродования; перед отправкой на экзекуцию в начале марта 1942 года пленных евреев раздевали до кальсон.[238] О намалеванных на одежде «звездах» вспоминает и Л. Котляр: «Для довершения общей картины следует описать единственное «развлечение», придуманное для нас начальством и регулярно повторявшееся утром и вечером. Каким-то образом в лагере (Речь идет о шталаге в Николаеве, размещавшемся на бывшем стадионе. — П. П.) обнаружили одного коммуниста и одного еврея. Обнаруженных «жидо-коммунистов» изолировали, прикрепили к ним конвоиров и дважды в день на виду у всех прогоняли бегом по верхнему краю чаши стадиона. Коммунист был плотный человек, лет сорока, в матросском бушлате с нарисованными мелом на спине и груди пятиконечными звездами. Еврей был ростом поменьше, в солдатской шинели и пилотке, в ботинках с обмотками и нарисованными на спине и груди звездами шестиконечными. Он с трудом поспевал за своим рослым напарником. А среди тридцати тысяч загнанных в ад за колючую проволоку находились такие, кто хохотал и улюлюкал им вслед, выкрикивая обидные, оскорбительные слова».[239]
Владимир Тутов описывает такую «забаву» эсэсовцев в лагере Терезин в Чехии: еврейским военнопленным подвешивали на грудь фанерные дощечки с нарисованными на них мишенями и стреляли по ним, как в тире.[240] Известны и жуткие случаи натравливания на евреев собак,[241] в том числе и во время селекции перед строем военнопленных со спущенными штанами.[242]
Кстати, поначалу большое значение придавалось нарочитой публичности поиска и идентификации евреев, а также издевательств над ними перед казнью, как, впрочем, и самой казни. При этом преследовалась многосторонняя цель устрашения и морального разложения вчерашних красноармейцев, склонения их к аморальному сотрудничеству — предательству и выдаче (нередко и оговору) своих товарищей. Немцы словно бы говорили остальным: вот так мы поступаем с евреями и комиссарами — нашими заклятыми врагами, но только с ними: зато остальным нас нечего бояться![243]
Однако не менее деморализующее воздействие оказывали эти сцены и на самих немецких военнослужащих, и с начала осени экзекуции перестали быть, по крайней мере, публичными.
…Впрочем, — кроме смерти в лагере, — известны и другие траектории судьбы советского военнопленного-еврея на оккупированной земле. В конце каждой из которых маячило, в сущности, то же самое — смерть.
Иногда евреев-военнопленных, прежде чем расстрелять, помещали не в лагеря, а в тюрьмы гестапо, о чем, в частности, свидетельствует «граффити» в камере Харьковской тюрьмы: «Здесь сидели 2 еврея, Фуксман Саша и Зимин Михаил с 26.7.43. Расстрел произошел 13.08.43. Дрались мужественно. По-гвардейски. Верные сыны народа и погибли, как следует гвардейцам».[244]
Кстати, жизнь военнопленного-еврея могла несколько продлить его дефицитная профессия, в особенности профессия врача. Так, бывший зав. поликлиникой из г. Шахты Копылович работал в госпитале лагеря в Молодечно, а доктор Фельдман из Могилевского областного управления здравоохранения — в лагере в Минске. В Молодечно и Кальварии работали также врачи Беленький, Гордон и Круг из Москвы, Клейнер из Калуги и др. Но в декабре 1941 года евреям-врачам запретили работать в лагерях для советских военнопленных: так, в лагере в Вязьме в конце 1941 года селекция производилась и в госпитале, причем не только среди больных, но и среди медицинского персонала. Забрали, в частности, доктора С. Лабковского, у которого были ампутированы обе ноги. То же происходило и в лагере Богунья под Житомиром. Селекцией — как в лазаретах, так и в общих лагерях, — занимались «комиссии» в составе коменданта лагеря, фельдфебеля и врача.[245]
Обработка данных об умерших советских офицерах-военнопленных из трофейной картотеки в ЦАМО показала, что более трети из них — военные врачи, ветеринары или фельдшеры, немногим меньше — техники-интенданты и инженеры, строевых же офицеров — около 20 %. Разброс по возрасту (на 1941 год) — от 21 года до 50 лет. Около 2/3 — уроженцы Украины, остальные родом из России и Прибалтики. Почти 80 % попали в плен на Украине ив 1941 году, из них в одном только сентябре — 60 %![246]10 чел. попали в плен в 1942 году, а самым «поздним» по времени пленения оказался капитан Б.Г. Зарин, захваченный 25 сентября 1944 года и выведенный из состояния плена 11 ноября того же года (для отправки в концлагерь, надо полагать).
Около 2/3 из них простились с жизнью в дулагах или шталагах на оккупированной территории, остальные — в шталагах и концлагерях в Германии. Несколько лагерей встречаются особенно часто — это шталаги 346 (Кременчуг) и 334 (Белая Церковь), концлагерь Заксенхаузен (7 раз), шталаг III В Фюрстенберг (5 раз). Лишь в 10 % случаев военнопленные умерли своей смертью, например, от бомбежки или в больнице. Во всех остальных случаях они были переданы дальше для ликвидации — в руки либо СД (если дело происходило в оперативной зоне на оккупированной территории СССР), либо гестапо и СС (в зоне ответственности ОКВ), или же застрелены при попытке к бегству. Некоторое удивление вызывает единовременность передачи значительной части военнопленных-евреев в руки СД: в 22 случаях это произошло 2 марта 1942 года (причем в 5–6 лагерях!), в 8 случаев — 9 сентября, а еще в нескольких случаях — 18 июня и 31 октября того же года. Карточки 10 военнопленных однозначно запечатлели следы селекции или доноса: названная ими самими и принятая немцами к сведению национальность — украинец, русский, белорус или азербайджанец — исправлена на них красным карандашом на «еврей». На удивление много карточек (более половины), где в графе национальность «еврей» стоит с самого начала. Однако самой продолжительной (более 3 лет) жизнью в плену отмечен лейтенант и автомеханик Иосиф Базаненко, назвавшийся русским: взятый в плен 22 сентября 1941 года под Оршицей и угнанный в шталаг XIII D в Нюрнберге. Смерть нашла его только при авианалете 19 октября 1944 года.
Селекция и ликвидация на территории Германии
Еще в июле 1941 года большие массы советских военнопленных стали прибывать непосредственно в Рейх, возможность чего в приказе № 8 допускалась не более чем теоретически. Это отставание от жизни было быстро исправлено в «Боевом приказе № 9» от 21 июля 1941 года.
Немаловажные уточнения содержал и указ Гейдриха от 12 сентября 1941 года, выправлявший, по всей видимости, массовые «перегибы» при исполнении приказа № 8. Сделанные в нем уточнения понятия «русско-советская интеллигенция» вывели из-под смертельной угрозы по крайней мере интеллигенцию техническую и прекратили расстрелы татар и представителей других «азиатских» (читай: мусульманских) народов, осуществлявшиеся исключительно по той причине, что и у них, как у евреев, практиковалось обрезание.[247]
Если летом 1942 года, в отличие от лета 1941 года, советские военнопленные как рабочая сила уже представляли для Германии определенный экономический интерес и отношение к их «сохранности» в целом улучшилось, то отношение к военнопленным-евреям изменений не претерпело: все они по-прежнему подлежали уничтожению, независимо от места пленения или нахождения — на фронте или в Германии.
Непосредственно в Германии, а точнее, в зоне ответственности ОКВ, как селекцию, так и ликвидацию военнопленных должна была осуществлять не лагерная администрация, а направляемые в каждый лагерь или иное место скопления неблагонадежного элемента «особые комиссии» РСХА и СД («Sonderkomissionen»), Составленные ими отчеты с указанием количества отобранных ими неблагонадежных лиц (очень часто даже без персонализирующего списка) подлежали еще формальному согласованию с руководством РСХА.
Только после этого можно было приступать непосредственно к ликвидации (или, по-немецки, экзекуции), но ни в коем случае не в самом лагере и не в непосредственной близости от него. В случае же невозможности обеспечить скрытность (а это было совсем не просто в самой Германии, например) обреченных смертников надлежало направлять в ближайшие концлагеря.
27 октября 1941 года, в развитие приказа № 8, Гейдрих выпустил «Боевой приказ № 14», наделявший офицеров «оперативных команд» в лагерях для военнопленных полномочиями по принятию решений и об их экзекуциях, что существенно упрощало всю процедуру.[248]
В начале октября 1941 года Министерство по делам восточных территорий направило во все крупные дулаги и шталаги около 40 «комиссий по проверке военнопленных», не только соучаствовавших в поиске среди них евреев и других потенциальных врагов, но и наделенных правом отпускать из плена украинцев и представителей некоторых других национальностей. Опасаясь наивности немецких солдат и офицеров, искренне полагавших, что необрезанных евреев не бывает, Министерство разоблачило и эту «жидо-большевистскую» уловку: 10 октября оно разослало информацию о том, что, начиная с 1920–1921 годов рождения, среди советских евреев запросто могут оказаться и необрезанные.[249]
Генерал-лейтенант Шеммель (Schemmel), бывший в 1941–1942 годах, командиром военнопленных в XIII военном округе, показал на допросе, что из примерно 40 тыс. советских военнопленных, дислоцировавшихся в его округе, селекции и экзекуции подверглось не менее 2 тыс., или порядка 5 %.[250] Оберштурмфюрер СС Пауль Олер (Ohler), инспектор гестапо в Нюрнберге и начальник айнзатцкоммандо в офлаге Хаммельбург, показал, что из его лагеря в Дахау было отправлено на казнь не менее 500 советских военнопленных-офицеров.[251]
Тем не менее, многие евреи-военнопленные де-факто просачивались в зону ответственности ОКВ или в саму Германию и были все же «выведены на чистую воду» — теми самыми особыми комиссиями — в лагерях уже непосредственно в Рейхе. Следы этих разоблачений содержит в себе и трофейная картотека ЦАМО. В ней можно встретить евреев, выявленных в шталагах III В, IV Н, X D, XIII D и XVII А. Присовокупим сюда еще и два восточнопрусских — № 336 (Инстербург) и 373 (Просткен) — и один польский — № 359 (Сандомир).
Так, из карточки Семена Агена[252] видно, что под № 151 324 он был зарегистрирован в шталаге III В в Фюрстенбергена-Одере. Поначалу он заявил себя православным и русским, но был, по-видимому, разоблачен, после чего «Russe» в графе национальности переправили на «Jude». 12 января 1943 года, по письму гестапо Фюрстенбергана-Одере от 7 января, он был направлен в концлагерь Заксенхаузен.[253]
Что касается непосредственно смерти, то один из военнопленных-евреев погиб при бомбежке и похоронен на кладбище в Витцендорфе, а двое — лейтенанты Лев Курлов и Михаил Тарлов — застрелены 27.4.1942 года, при попытке к бегству из концлагеря «для неисправимых» — Маутхаузена.[254] Сразу 6 чел. были переданы в Заксенхаузен: 1 чел. — 17.10.1942 года, 2 чел. — 12.1.1943 года, 1 чел. — 22.3.1943 года и 2 чел. — 3.2.1944 года. Остальные были переданы еще на востоке в руки СД, причем значительное количество — 9 чел. — в один и тот же день (2.3.1942 года, в основном из шталагов 346 и 334).
Свидетельства военнопленных о том, как происходила селекция евреев на территории Германии, практически не дошли до нас. Тем ценнее следующий эпизод из воспоминаний Б.Н. Соколова о селекции в 326-м шталаге в рурском городке Хемер:
«Национально-политическая проверка. Нас выстраивают на плацу в две шеренги, каждая в один ряд. Между шеренгами расстояние шагов десять. Приказано всем снять шапки, стоять смирно и смотреть прямо в глаза. Прямо в глаза. Смотреть в глаза тем, которые уже идут с края. Сначала они проходят быстро, как бы примериваясь. Их четверо. Передний — невысокий плотный офицер с широким красным лицом и крошечными глазами со строго внимательным и колючим прищуром. На всех четверых фуражки с высоко заломленным верхом и блестящим серебряным черепом. На мундирах черные петлицы со светлыми буквами SD — Schuetzdienst (Охранная служба).[255] Сбоку, шаг в шаг с ними, идут автоматчики и русская полиция.
Второй раз они идут очень медленно, цепко вглядываясь в застывшие лица. Впечатление такое, что не только нам, но и стоящим навытяжку впереди шеренг лагерным немцам от их присутствия тоже не по себе. А для нас попасть к ним означает немедленный перевод в штрафной блок, а там скорее всего прощанье с жизнью. Здесь рассказывают, что ищут евреев, но, случается, вытаскивают и других. Евреев за три года выловили основательно. И тем не менее, несмотря на вот такие неоднократные выловы, доносы своих и прочие меры, среди нас евреи все же имеются.
Как мне кажется, еврея обнаружить сейчас нелегко. В массе наголо остриженных, плохо или совсем не бритых, истощенных, грязных лиц национальные признаки выражены слабо. Можно бы узнать по характерному для еврея маслянистому блеску глаз, но на ярком солнце это не видно.
Кругом полная тишина, так как жутковатое чувство идущей рядом и, может быть, именно за тобой смерти охватывает всех. Вдруг, как щелчок затвора, в гнетущей тишине раздается резкое — Ab! Из стоящей перед нами шеренги высокий бледный немец, идущий третьим, как бы выдергивает одного из нас…
…Теперь проверяют другим способом: смотрят не на лица, а ищут подвергнутых обрезанию… Мы выстраиваемся в очередь к узкой двери в коридор, в конце которого выход на улицу… Все мы, стоящие в очереди, держим на ладони собственный член, сейчас похожий на мокрую грязную тряпочку. Именно по нему и определяется наша благонадежность. Офицер, придерживая пенсне и одновременно указательным пальцем той же руки слегка щуря глаз, немного наклонился вперед. На его лице застыла брезгливая гримаса, но тем не менее, он очень внимателен. След операционного ножа в раннем детстве не удается скрыть никому. Однако ни чувства протеста, ни чувства иронии не возникает ни у кого.
…У многих наступило известное успокоение. Наступило именно потому, что контроль стал определенным, в противоположность контролю по лицам, когда подозрение могло пасть на многих. Среди русских нередко встречаются люди, имеющие в облике нечто восточное, отчего иногда таких людей принимают за евреев… Кстати сказать, черты восточного облика у многих резче проявляются при истощении, возбуждении, болезни, а также при определенном освещении.
…Вдруг сбоку подскакивает немолодой щуплый солдатик и, пристально и зло глядя мне в лицо, бросает: — Вот скажу сейчас немцу, что ты еврей.
Опять меня подводит мое «заметное», то есть интеллигентное, такое необычное здесь лицо… Сейчас это смертельно опасно. Одно слово, и оборвется тонкая нитка жизни, никаких апелляций и выяснения не будет…
… Так это или не так, но только смерть моя еще раз прошла мимо. На этот раз совсем-совсем близко. Дунула из пустого рта холодком, пошевелив мне кожу на голове. Хитро подмигнула пустой глазницей и ушла. Дескать, я не спешу. Поживи еще, помучайся…».[256]
Примечательно, что эта жуткая сцена происходила не в 1941-м и даже не в 1942-м или 1943 году, а в 1944-м. «Боевой приказ» Гейдриха и тогда еще нисколько не утратил своей значимости и свежести.
В том же, что и Б. Соколов, шталаге 326 оказался и Л.Я. Простерман (Просторов). Встреченные им в лагере медики, по-видимому, помогли ему избежать селекции и любопытства «Комиссии по проверке военнопленных». В результате он и уцелел, и выздоровел — настолько, что не отправлять его и дальше на работу стало невозможно: «Из последнего на Украине лагеря в г. Стрый я попал в шталаг 326 на территории Германии, где пробыл около 1,5 месяцев. Вначале меня поместили в госпиталь, так как отказала левая нога, и я не мог ходить. Я считал, что это результат контузии, которую я перенес примерно 23 мая 1942 года в результате артиллерийского налета немецкой армии. В госпитале я встретил земляков, армейских медиков, которые меня стали опекать, подкармливать. В результате левая моя нога пришла в норму и меня перевели в блок, где формировали команды для отправки на производства. Отсюда я попал в Роденкирхен возле Кельна на завод «Гебрюдер», где меня поставили на операции окончательной доводки подшипников скольжения. Видимо, для транспортных средств. Цех назывался «Лагергале» и возглавлялся мастером Толли, жестоким человеком не только для пленных, но и для немецких рабочих. Однажды у меня разболелся зуб, и я стал просить отвести к зубному врачу. Вместо ответа Толли стал избивать меня стальной развальцовкой — прутом диаметром примерно 16 и длиной в 400 мм».[257]
Спасшиеся и спасители
Тем не менее, части евреев удалось скрыть свою подлинную национальность и свое подлинное имя, а если им и дальше везло, то и уцелеть, даже на территории врага. Ведь только по официальным данным Управления по делам репатриации при Совете Министров СССР, среди репатриированных после войны граждан СССР насчитывалось 11 428 евреев, из них 6666 гражданских лиц и 4762 военнопленных,[258] в том числе и среди контингента «власовцы» — более сотни человек![259]
Учитывая и тех, кто и при репатриации на всякий случай не выдал своего еврейства, общее число евреев среди репатриированных могло составить приблизительно 15 тыс. чел., причем пропорция могла измениться только в пользу остарбайтеров, поскольку военнопленных фильтровали все же неизмеримо тщательнее, чем гражданских лиц.
Жизнь с измененной идентичностью, постоянный страх разоблачения или предательства — все это накладывало неизгладимую печать на обстоятельства их выживания или спасения. Но при этом особенно тяжело уцелеть было именно военнопленным, среди которых на протяжении всего времени плена велась целенаправленная и смертоносная селекция, тогда как у гражданских лиц ее не было.
И.М. Бружеставицкий написал об этом так: «Я страдал, как и все мои товарищи, попавшие в плен. Но к этому добавлялся страх разоблачения, что я еврей и политработник. Таких расстреливали немедленно. А меня в дивизии знали многие, так как я не раз бывал на общедивизионных сборах комсоргов, замполитов, выступал на митингах. Но в этом первом лагере меня никто не выдал, хотя подходили, здоровались, и только один назвал замполитом и покачал головой…
Поразило нас, что в первый же день среди пленных появились прислужники немцев — полицаи с дубинами (палками) в руках. Они разгоняли группы пленных, не жалея побоев. В числе этих «блюстителей порядка» оказался и наш комиссар батальона связи. Был он, правда, в красноармейской гимнастёрке без «шпал» на петлицах и без комиссарских звезд. Он прошел мимо меня, сделав вид, что не узнал, и не выдал меня немцам; думаю, что опасался ответного разоблачения».[260]
Именно предательство «своими» и было главным способом разоблачения евреев. Немцев провести было бы гораздо проще, когда бы не доброхоты из числа «своих». Как образно выразился по этому поводу бывший военнопленный Семен Орштейн: «Свой не продаст, — чужой не купит…».[261]
За «разоблаченного» жида или политработника в дулагах и шталагах награждали — хлебом, папиросами, а то и одеждой расстрелянного. Предателями, несомненно, двигали и менее материальные мотивы, в частности, закоренелый бытовой антисемитизм или своеобразное самовыдвижение в лагерной иерархии.[262] Случаи же самосуда над такими предателями со стороны остальных военнопленных, о которых пишет И. Альтман,[263] представляются крайне рискованными и поэтому маловероятными — и уж во всяком случае редкими.
Другими способами селекции были медосмотр и проверка в строю или в бараке. Проверяли при этом не только на обрезание, но и на особенности речи (картавость).
Леонид Котляр описал еще один хитроумный способ выявления «затаившихся евреев» — сортировку по национальностям: «…Из строя стали вызывать и собирать в отдельные группы людей по национальностям. Начали, как всегда, с евреев, но никто не вышел и никого не выдали. Затем по команде выходили и строились в группы русские, украинцы, татары, белорусы, грузины и т. д. В этой сортировке я почувствовал для себя особую опасность. Строй пленных быстро таял, превращаясь в отдельные группы и группки. В иных оказывалось всего по пять-шесть человек. Я не рискнул выйти из строя ни когда вызывали русских и украинцев, ни, тем более, — татар или армян. Стоило кому-нибудь из них усомниться в моей принадлежности к его национальности — и доказывать обратное будет очень трудно.
Я лихорадочно искал единственно правильный выход. Когда времени у меня почти уже не осталось, я вспомнил, как однажды в минометной роте, куда я ежедневно наведывался как связист штаба батальона, меня спросили о моей национальности. Я предложил им самим угадать. Никто не угадал, но среди прочих было произнесено слово «цыган». За это слово я и ухватился, как за соломинку, когда операция подошла к концу и нас осталось только два человека. Иссяк и список национальностей в руках у переводчика, который немедленно обратился к стоящему рядом со мной смуглому человеку с грустными, навыкате глазами и огромным носом:
— А ты какой национальности?
— Юда! — нетерпеливо выкрикнул кто-то из любителей пошутить.
Кто-то засмеялся, послышались еще голоса: «юда! юда!», но тут же все смолкло, потому что крикуны получили палкой по голове за нарушение порядка. В наступившей мертвой тишине прозвучал тихий ответ:
— Ми — мариупольски грэк.
Последовал короткий взрыв смеха.
Не дожидаясь приглашения, я сказал, что моя мать украинка, а отец — цыган. И тотчас последовал ответ немца, выслушавшего переводчика:
— Нах дер мутер! Украйнер!
— Украинец! — перевел переводчик.
Приговор был окончательным, и я был определен в ряды украинцев. Теперь любой, кому пришла бы в голову фантазия что-либо возразить по этому поводу, рисковал схлопотать палкой по голове. Немцы возражений не терпели».[264]
Для того чтобы попробовать спастись, евреям приходилось применять те или иные познания этнолингвистического или медицинского свойства, как, например, бытование обрезания не только у евреев, но и у мусульман, существование заболеваний, требующих обрезания по чисто медицинским соображениям,[265] и т. п.
Как показывает анализ, подавляющее большинство самым радикальным образом меняло и имя, и отчество, и фамилию, а многие и всю «легенду», включая место рождения и т. д. (есть случаи поэтапной или просто двукратной замены элементов имени). Видимо, из боязни проговориться, некоторые старались сохранить при этом свое настоящее имя, если только оно само по себе не составляло угрозу. Гораздо реже встречаются случаи, когда замене подверглось одно только имя, одно только отчество или одна только фамилия.[266]
Так, Давид Исаакович Додин,[267] рядовой, попавший в плен 27 июля 1941 года, прорываясь из окружения на Минск, не меняя имени, успешно выдавал себя за белоруса, изменив только отчество (на Иванович). Его внешность и его владение белорусским языком не вызывали ни малейшего подозрения. Ни в сборном лагере на р. Свислочь, ни в дулаге Острув-Мазовецкий селекции не проводились, а в туберкулезном лазарете шталага в Цайтхайне, где он работал регистратором и при котором жил (в отличие от самого лагеря), селекция как таковая, в отличие от самого лагеря, не проводилась.[268] Перемены отчества — с Ильича на Иванович — хватило и Б.И. Беликову.[269]
Определенную роль играл и фактор фонетического созвучия старого и нового имени. Вот как объяснил это Лев Яковлевич Простерман: «Все документы я уничтожил, характерных внешних признаков у меня не было, и я записался как русский, Просторов Алексей. «Просторов» потому, что это было созвучно с «Простерманом». В случае, если кто-то из бывших сослуживцев по моему 899 полку 248 стрелковой дивизии меня окликнет по фамилии, я имел бы шанс как-то «выкрутиться». Алексеем я стал потому, что хотел сохранить фотографии любимой, которые были подписаны мне, как «Лесе». Так меня звали в детстве…».[270]
Некоторые сознательно брали себе идентичность знакомых им лично лиц: например, Софья Анваер стала Софьей Анджапаридзе потому, что в ее классе был такой одноклассник, и т. п..[271]
В любом случае важно было как можно лучше ориентироваться в обстоятельствах своей новой идентичности.
Среди этносов, за представителей которых они себя выдавали, чаще всего фигурировали славяне — украинцы и русские (реже белорусы).[272] На втором месте — тюрки-мусульмане: татары, узбеки[273] и азербайджанцы, а на третьем — армяне, грузины и даже аджарцы. Иногда выдавали себя за французов, за немцев-фольксдойче, совсем редко — за караимов, но последнее почти не помогало.[274] Известны и случаи маскировки под цыган (Л. Котляр): случаи же селекции среди военнопленных по «цыганскому» признаку, наоборот, неизвестны.
Замечательный русский поэт Семен Липкин, во время войны военный корреспондент, не был в плену, но в окружении был. На войне он — с первых ее дней: Кронштадт, Ленинград, Дон.[275] На Дону и попали в окружение. Группку из 8–10 человек выводил Липкин: выбирались, проходя по казачьим станицам. Плен миновал поэта, но смертный еврейский страх — нет:
«Было страшно, мне особенно. Я сделал себе удостоверение с армянской фамилией Шахдинарьянц. Это был мой школьный учитель химии, с такой фамилией. Вошли в станицу, зашли в хату… Хозяин хаты говорит мне: «Сдается мэни, шо вы з жидив». — «Нет, я армянин». — «Вот прийде жинка, вона скажэ». Пришла хозяйка. И пока она смотрела на меня, двумя руками приподнимая свои груди, у меня внутри все дрожало. И она сказала: «Вирменин»!
Лейтенант Сергей О., по свидетельству М.Б. Черненко, служивший комвзвода, попал в плен в 1942 году после неудачного наступления на Южном фронте. Пожилой солдат-татарин указал ему на общность важного мусульманского и иудейского обрядов и присоветовал сказаться татарином из соседнего с собой села. Что Сергей О. и сделал (заодно подучив татарские слова).[276]
Военный фельдшер М.И. Меламед попал в плен в сентябре 1941 года под Киевом и — при помощи коллеги (бывшего начальника Санитарной службы 37-й армии Т. Н. Чурбакова) — сумел выдать себя за аджарца Коджарова.[277]
Израиль Моисеевич Бружеставицкий[278] взял себе имя Леонид Петрович Бружа (Brusha), восходящее к его студенческому прозвищу.[279]11 августа 1942 года в районе Калач — Суровикино он попал в окружение и был взят в плен. Находился по нескольку дней в лагерях (Миллерово,[280] Шепетовка) и тюрьмах (Харьков и Днепропетровск) на советской территории. С 23 октября 1942 года — в Германии (шталаг IV В Мюльберг, что в Саксонии; личный номер № 204 728). Документы он уничтожил, национальность скрывал. Еще в Шепетовке он зарегистрировался казаком из Темрюка, сыном кубанского казака и татарки: с этой легендой он и прожил весь свой плен. В Мюльберге его союзником был тиф: покуда он лежал в тифозном бараке, в самом лагере жестоко охотились на замаскировавшихся евреев.
Принятие псевдонима произошло в Харьковской тюрьме на Холодной горе в начале сентября: «…Всех пленных выстроили в шеренги, и вдоль них стали ходить полицаи из своих, выискивая евреев. Немцы стояли в стороне. Определяли евреев по внешности и по неотъемлемому признаку — обрезанной крайней плоти. Остановился молодой полицай возле меня: «Спускай штаны». Я ответил ему: «У меня мать татарка, так что я обрезанный». Стоявшие рядом мои друзья подтвердили это. Полицай усмехнулся, посмотрел на меня и пошел дальше. Ясно, что он выполнял свою роль за лишний кусок хлеба и не старался особо выслужиться. На этот раз я был спасён. Из рядов вывели десятка два явных евреев, и немцы с побоями их увели. Евреев-военных (Waffenjuden) они считали особо опасными и уничтожали их немедленно. Вечером в камере ко мне подошел пленный лет сорока, мой бывший сослуживец еще по роте связи в 60 °CП, телефонист: «Ты что же, жид, не вышел, комиссар хреновый?» (Сказано было крепче). Я промолчал, а Гуреев и Кузнецов отогнали его. Надо мной нависла смертельная угроза. Нужно было любой ценой скрыться от этого гада, который явно собирался донести на меня.
И, можно сказать, мне повезло. Рано утром, когда нас выпустили из камер на тюремный двор, там стали выкликать: «Казаки есть?» Наша дружная пятерка рванулась вперед и встала в строй мнимых казаков. Таких набралось человек сто; нас вывели из тюрьмы и снова — в товарные вагоны. Выдали по куску макухи и повезли, на этот раз в Шепетовку. Здесь, в Шепетовке (я знал о ней по роману Н. Островского «Как закалялась сталь») за городом устроили похожий на Миллеровский лагерь под открытым небом, но не очень большой. Здесь было тысячи 3–4 пленных «казаков». Были среди них и настоящие казаки, но, по-моему, меньшинство.
В Шепетовке впервые прошли письменную регистрацию. Я назвался Бружа Леонид Петрович; отец — кубанский казак из Темрюка, мать — татарка, вырос в детском доме, был студентом института связи, рядовой. Фамилия казалась несколько странной, но я никак не мог от нее отвязаться, окружающие так меня называли. Имя и отчество позаимствовал у своего друга — одноклассника в Симферополе, Темрюк — у однокашника по ИФЛИ Льва Якименко, кубанского казака. В Темрюке я так никогда и не побывал. Своей легенды придерживался все годы плена, хоть она мало походила на достоверную. Трудность была не в легенде, а в моем несоответствии ей. Все же я был похож на еврея, а не на казака. Спасало отчасти то, что казачество этнически неоднородно…».[281]
А вот Семен Алексеевич Орштейн, уроженец г. Славуты Хмельницкой области (1921), взял себе «псевдоним» только в Германии. Собственно, и «Семен Алексеевич» был псевдоним, так как родился он Шимоном Эоевичем и в Онополе, где он рос и где его отец, пекарь, пек на пасху мацу, было до войны восемь синагог и, соответственно, еврейских школ. Был у них маленький домик на две комнаты и кухню. Когда началась война, родители и сестры — Паня, Цея (Циля) и Лиза — сначала эвакуировались было в Житомир, но там их настигли немцы, и они вернулись в Онополь, где все и погибли.
Его же спасла следующая цепочка обстоятельств: в 1940 году его призвали в пограничные войска, в Болград, был курсантом (еще 21 июня 1941 года они пропустили последний эшелон в Германию!). В плен его взяли под Харьковом в октябре 1942 года. В Житомирском шталаге стариков-евреев заставляли танцевать возле ямы. Его не проверили и увезли в Германию, причем поезд прошел через Славуту и Онополь.
В Германии, в шталаге Бохольт, куда его привезли, он весил всего 42 кг.[282] При регистрации Орштейн, по его образному выражению, «переложился в Семенюка», — взял себе имя и фамилию своего ближайшего друга, бывшего председателя райпо и первого номера расчета станкового пулемета (сам Орштейн был его вторым номером). Настоящий же Семенюк Василий Кузьмич был тяжело ранен за два дня до того, как Орштейн попал в плен.
Большинство советских евреев-военнопленных спасли, впрочем, не столько их удачные псевдонимы, сколько добрые люди — те, кого назовут потом Праведниками Мира. Среди них украинцы и русские, белорусы и поляки, татары и немцы, красноармейцы и гражданские, знакомые и незнакомые, городские и сельские жители. Особенно часты были летом и осенью 1941 года такие случаи: пожилые и молодые крестьяне и крестьянки прятали у себя евреев-окруженцев или беглых пленных, выдавая их потом за односельчан, а иногда даже «выдирали» их из лагерей, вдруг «узнав» в них своих «мужей», «сыновей» или «братьев». А иногда спасенные и спасительницы, хорошо узнав друг друга, после войны соединялись вновь и создавали семью.[283]
Жизнь военнопленного еврея часто зависела от вердикта врача, поэтому не удивительно, что среди их спасителей — так много медиков. Так, М. Шейнман обязан жизнью врачам Редькину и Собстелю в Вяземском лагере, Куропатенкову и Шеклакову — в Кальварии, Цветеву и Куринину — в Ченстохове.[284] Рискуя жизнью, они делали фиктивные операции, укрывали евреев и комиссаров среди туберкулезных, тифозных и поносников, подменяли документы и многое другое.
Интересна история Григория Губермана, и самого по профессии врача.[285] В 1941 году, после окончания четвертого курса медицинского института, он служил в госпитале в Севастополе. После взятия Севастополя (немцы интернировали мужской медперсонал, но выпустили на свободу женский) назвался Николаем Колокольниковым (имя друга). Одна из медсестер написала на него донос, но при расследовании он утверждал, что донос был сделан из ревности, а обрезание было сделано ему по болезни (фимоз). На время расследования был заключен в тюрьму, где немецкий врач выдал ему спасительную справку о фимозе.
Среди спасенных врачами и Абрам Соломонович Вигдоров.[286] Он попал в окружение на Лужском рубеже в районе Колпино 19 сентября 1941 года и, получив два пулевых ранения в ноги (увечье на всю жизнь), был брошен раненым на поле боя и взят в плен. Одну неделю он провел в лазарете в Любани, откуда его в гипсовой повязке отправили в отделение шталага 350 в Митаве (Елгаве)[287] на территории Латвии.
Именно здесь местные врачи спасли ему не только здоровье, но и жизнь, несколько «подправив» его имя, отчество и фамилию: он стал Алексеем Семеновичем Викторовым. С самого начала, еще при регистрации в госпитале, врачи выдали ему на это имя спасительный «документ» — небольшую картонку, на которой были нанесены наборными печатками номер шталага, его лагерный номер (22 221), а также — чернилами и обычной ручкой — выведена большая буква «R». Но и с таким «хорошим» документом жизнь Вигдорова-Викторова висела на волоске. Во время селекции экспертное заключение украинского эсэсовца стоило явно выше, и только немецкий лагерный охранник почему-то вернул его в лагерь.
Вот несколько подробностей этой судьбы: «Между тем предъявленный мной документ не возымел силы из-за настойчивых утверждений предателей из числа военнопленных о моей принадлежности к еврейской национальности. Точку в возникшем споре поставил командир украинских SS, охранявших лагерь. Он устроил мне настоящий экзамен по произношению слов, которые люди, говорящие по-еврейски, произносят с определенным акцентом (картавость при произношении звуков «р» и «л»). Я прекрасно выдержал этот экзамен, так как никогда не знал еврейского языка и не говорил на этом языке. Однако хор голосов из строя настоял на моей еврейской национальности. Меня одного направили по направлению к выходу из лагеря, через который увели раньше всех евреев. При подходе к воротам лагеря, за которыми евреев с трудом втискивали в переполненные большие, крытые брезентом немецкие машины, меня встретил стоящий на посту у ворот немец, которому я предъявил описанный выше «документ». Вид у меня был жалкий, я отлично понимал, что еще несколько минут — и меня увезут на расстрел вместе с теми евреями, которые уже сидели и стояли в машинах. Однако случилось непредвиденное. Немец сильно ударил меня ногой под зад и сказал мне по-немецки, что я подохну и так, как умирали в лагере тысячи советских военнопленных разных национальностей: от голода, холода, болезней, избиений, издевательств и т. д.»
В Митавском лагере, где и дальше систематически выявляли и уничтожали евреев, Вигдоров пробыл еще долго — до июля 1944 года. Большую часть времени он провел в госпитале — из-за раненых ног и из-за болезней: сначала — сыпного тифа, а потом и туберкулеза (после сыпняка он работал санитаром в туберкулезном отделении, где и заразился).[288]
Врачу обязан своей жизнью и Давид Львович Каутов. Он родился 14 августа 1920 года в г. Новоржеве Псковской обл., в семье рабочего-жестянщика. В декабре 1939 года был призван в армию, служил на Украине, с 1940 года — в Котовске Одесской области. С начала войны — на фронте, минометчик. С боями отступали от р. Прут. 26 сентября 1941 года был ранен, лечился в госпиталях Ростова и Ессентуков, выписался в ноябре. В ночь на 1 ноября 1942 года вместе с десантом высадился на Керченском полуострове. 15 мая того же года немцы начали контрнаступление, и 19 мая Каутов был ранен и отправлен в госпиталь, находившийся на берегу моря, назавтра, 20 мая, захваченный немцами. Стоячих больных построили, и немецкий офицер через переводчика объявил, чтобы комиссары и евреи вышли из строя. Каутов остался в строю (накануне он уничтожил все документы, а также письма из дома). Отобранных евреев увели, а остальных — пешей колонной отконвоировали в Джанкой, где был огромный лагерь около железной дороги: внутри было огороженное колючей проволокой пространство, куда определяли всех евреев. В Джанкое Каутов провел всего одни сутки (кормили один раз похлебкой из брюквы, без хлеба — наливали в котелки или пилотки).
В товарных вагонах его вместе с остальными привезли в лагерь в Кривой Рог. Здесь он провел всего несколько дней: отсюда его отправили работать в г. Марганец на шахту по добыче марганца. В лагере, помещавшемся в школе, огороженной колючей проволокой и с вышками, командовали немец-комендант и полицаи-украинцы, ходившие по лагерю с плетками, в концы которых было заделано что-то тяжелое. За малейшую провинность избивали до полусмерти. На работу водили под конвоем: собаки с немцами. Чтобы по дороге не убегали и не забегали в кукурузу, немцы придумали «переносную клетку»: из толстой проволоки сварили прямоугольной формы фигуру, клали ее на землю и приказывали крайним поднять клетку и держать ее — все оказывались как в загоне.
В лагере Каутов заболел сыпняком. Приезжали эмиссары от Власова, но в РОА записалось всего 1–2 человека. Несколько раз приезжали немцы искать евреев: «Нас строили по рядам. Он проходил, подавалась команда: спустить брюки — и он смотрел. Наверное, был специалист по этому делу. Я всегда маскировался и вставал рядом с узбеками и татарами. Вот мне и подвезло». В Марганце Каутов пробыл до марта 1943 г. Потом перевели в г. Брицк в Чехословакии, работали в карьере те же самые 12 часов (передвигали рельсы для экскаватора, очень тяжелый труд).
Еще в лагере в Кривом Роге Каутов благополучно прошел регистрацию и медицинскую комиссию, став при этом Григорьевым Владимиром Петровичем, русским (сам псевдоним он взял «с потолка»). Русский доктор из медицинской комиссии, разумеется, все видел и все понял, но пожалел его — ничего не сказал и велел одеваться.
Также медперсоналу обязан жизнью и Иосиф Самойлович Кубланов, курсант офицерской школы. 15 августа 1941 года, по возвращении с задания в штаб, он, по приказу офицеров, присоединился к колонне: наутро офицеры сбежали, а солдат выдали немцам местные жители. Он закопал свой кандидатский партбилет. Пленных повели пешком в Борисов: в тех, кто выходил или выбегал из строя (на полях была картошка), стреляли из автоматов. Из Борисова увезли в Могилев, а оттуда в Алитус в Литве. Там Кубланов и проходил регистрацию, назвавшись Чугуновым Александром Васильевичем. В октябре он заболел, и в медсанчасти он встретил знакомого фельдшера: в лагере в это время шла селекция, но тот устроил его в палату с тифозными, куда немцы боялись заходить. Там он и остался позднее — санитаром тифозной палаты (до августа 1942 года). В августе Кубланов-Чугунов как ослабленный был направлен на работы к крестьянину Балюкасу, где прожил до декабря. Оттуда его перевели в Таллин, и он проработал забойщиком на сланцевой шахте в Кевиоли до 18 октября 1944 года. После чего их отправили в Рейх: сначала — в Данциг, а потом в Ашерслебен (работа грузчиком на сахарном заводе, по 10–12 часов в день) и Магдебург (работа грузчиком на заводе «Вольф»).
Иногда выручало элементарное землячество: так, москвича Эммануила Николаевича Сосина (он же Михаил Николаевич Зарин) спасло то, что в лагере Ковно, куда он попал, один главный полицай оказался его земляком, москвичом с Мещанской улицы, — он-то и сорвал с него желтую звезду (сзади) и «отправил» в Германию.[289]
Младший лейтенант Борис Ильич Беликов, 39-летний еврей из Ялты, попал в плен под Харьковом, но не со своей частью, а с госпиталем, где лежал. Отчество он изменил на «Иванович», но спасение его было в том, что ни в сборном лагере в Чугуеве, ни в офицерском лагере во Владимире-Волынском, ни в арбайтскомандо под Кельце — он ни разу он не встретил знакомых. Два самых страшных его воспоминания: первое — когда в лагерь поступили новички (не дай бог кто из них знакомый!), второе — когда медосмотр и помывка в бане (он всегда старался проскочить в гуще людей и как можно скорей намылиться). Однажды ему послышалось, что кто-то обратился к нему не «Боря», а «Борух», и он бежал. Попал к партизанам из Армии Крайовой, а потом к своим.[290]
На волосок от гибели — как в России, так и в Голландии — прошел плен и студент истфака и ополченец (впоследствии профессор истории Ростовского университета) Герман Бауман.[291]
Михаил Меламед, военврач 192-й пехотной дивизии, попал в плен в сентябре 1941 года под Кировоградом. В лагере возле Винницы он объявил себя татарином. В июле 1942 года, после перевода в лагерь в Житомире, а именно в июле 1942 года, бежал, был снова пойман, отправлен в лагерь в Гомель, откуда снова бежал и примкнул к 27-й партизанской бригаде им. Кирова.[292] К партизанам — из бригады генерала Бегмы — в конечном счете попал и младший лейтенант Александр Абугов, взятый в плен в августе 1941 года.
Он перебывал во множестве лагерей для военнопленных — Умань, Винница (здесь, по его свидетельству, были расстреляны сотни евреев), Шепетовка, Брест-Литовск, Кобрин и Ковель (откуда он и бежал).[293]
А Исаака Евсеевича Азаркевича, уроженца Одессы (1921) и жителя Бруклина, судьба пленника довела до Норвегии.[294] Вот, вкратце, его поразительная «одиссея».
В плен он попал 11 октября 1941 года в районе ст. Жуковка на Центральном фронте вместе с 11 бойцами своего взвода. Несмотря на уважение к себе солдат, он сразу же оценил опасность ситуации и постарался затеряться в многотысячной колонне пленных. Их пригнали в лагерь в Жиздру в 75 км от Брянска: 30–40 тыс. чел. на большой, без строений, территории — гектара, наверное, в два, огороженной колючкой в 2–3 ряда, по углам вышки со стрелками. Болото, грязь. Кормить практически не кормили: на всех одна-единственная русская полевая кухня и немытая вареная картошка. От голода и холода умирали сотнями. На 20-й день, найдя случайно вход в бывшее овощехранилище, выходившее за пределы лагеря, Азаркевич сбежал. Но через 15 дней был пойман и помещен в другой лагерь — в Волхове («маленький», всего на 1500 чел.). Здесь он провел шесть месяцев, тут же и придумал себе «биографию»: стал Коршуновым Сергеем Григорьевичем (отца, Евсея, всю жизнь называли Гриша, да и мать была Берта Григорьевна), родом якобы из Царицына Московской области, где он и в самом деле прожил с 1923 по 1930 год. Знакомых в этом лагере не было, внешне он на еврея не был похож, разговорная речь чистая, русская, без акцента, в баню в лагере не водили.
Всю зиму и начало весны лагерь перебрасывали с места на место — из Волхова в Карачев, затем Мценск, Белев, Колкна, Плавск, район Черни. По 12–14 часов в день работали на расчистке снега и благоустройству шоссейных и железных дорог. Кормили отвратительно, многие умирали, слабых пристреливали. Но Коршунов-Азаркевич был молод и закален.
В мае 1942 года погрузили в вагоны и повезли на запад. Под Гомелем эшелон остановился на оправку: в кустах Азаркевич увидел трубу под полотном и спрятался в ней — немцы, видимо, хватились его и, выпустив по кустам очередь, уехали. Так он еще раз бежал, причем в армейской форме.
В лесу он набрел на деревушку, без немцев. У бабки из крайней избы прожил две недели, переоделся в гражданское. Он пошел на восток, по 25–30 км в день, обходя большие деревни и города, при этом не прятался, а держался смело, как местный житель. Намереваясь дойти до самой Одессы, где до войны жили его родители, он прошел всю Белоруссию и даже Украину — его маршрут пролегал через Алчевск, Луганск, Горловку, Сталино, Пятихатки, Никополь (здесь ему пришлось штыком убить немецкого солдата), Николаев. От Николаева на Одессу была короткая дорога с понтонным мостом через Буг. Прикинувшись немецким колонистом, он пересек и мост.
И вот в конце октября 1943 года — со стороны Пересыпи и Ярмочного рынка — он пришел в Одессу! Подошел к своему дому, но побоялся входить. Его «разгадал» извозчик, вывез из города, и он снова пошел — на Рыбницу. Там его с криком «лови жида!» начали ловить, но он вскочил в товарный вагон, который довез его до ст. Жеребовка. До зимы прожил на хуторе в Головановском районе за Ольшанкой, а когда в январе 1944 года он оттуда уходил, его накрыли и схватили кубанские казаки — и привезли на санях в Головановку, а оттуда в Уманскую тюрьму. Он сказался военнопленным, и его направили — пешком — в Первомайский лагерь, а оттуда — на 3-й день — в г. Балту (деревня, как он помнит, Пацецели).
В Балте он видел еврейское гетто — зрелище, которое его потрясло. После купания в замерзшей реке он заболел — сыпняком. Лечил его камфарой и валерьяной врач-еврей, американский подданный. В конце февраля колонной в 2000 чел. их отправили на запад пешком — через Украину, Молдавию, Румынию и Трансильванию — в сторону Венгрии. Спали на земле, питались кониной. Ослабевших пристреливали. Особенно тяжко было в Карпатах. До Венгрии добрело всего 800 чел. Отсюда на поезде через Будапешт (там он видел девушек-евреек в черных юбках и белых блузках с нашитыми магиндовидами) и Вену — под Штутгарт (начало мая 1944).
В лагере были пленные всех национальностей, каждая — в отдельной зоне. Впервые за полгода побывал в бане, одежду прожаривали. Фамилию изменил еще раз и стал Кулагиным Сергеем Григорьевичем, но с теми же биографическими данными, что и Коршунов. В шталаге, где ему присвоили номер 125 750, он провел 4 месяца: сельхозработы и работы на железной дороге. В сентябре 1944 года в лагере отобрали одних только русских и отправили морем из Гамбурга в Тронхайм в Норвегии, где он и пробыл до конца войны. Работа была каторжная — в две смены по 12 часов в день: строительство железнодорожных тоннелей в скалах.[295] Кормежка — всего 240 г. хлеба с добавками, баланда из брюквы и трески. Под конец все еле передвигались, доходили. Освободили их союзники 15 мая и передали в СССР.[296]
Впрочем, была и еще одна необычная траектория судьбы советского военнопленного-еврея — попадание в гетто: своего рода «польский вариант». Александр Иосифович Шпильман из Харькова попал в плен и, будучи обрезанным, был разоблачен как еврей в Каунасском (Ковненском) шталаге. Однако его не убили, а перевели в Минск, причем не в знаменитый Минский шталаг, а в Минское гетто — то самое, куда депортировали и немецких евреев. Оттуда ему удалось бежать, а потом, в порядке продолжения чуда, прибиться к партизанам и даже уцелеть.[297]
Не менее поразителен случай окруженца Александра Владимировича Шламовича, до войны работавшего бухгалтером-ревизором Смоленского торгового управления и сталкиваясь в то время, по делам службы, с адвокатом Б. Г. Меньшагиным. Меньшагина немцы назначили на должность бургомистра (начальника) Смоленска. Пробравшись в Смоленск и придя к Меньшагину на прием, Шламович попросил дать ему документ, указав в нем в графе «национальность» — русский. Далее, по Меньшагину, произошло следующее: «Я сходил в паспортный отдел, порылся в архиве учетных карточек довоенного адресного бюро, вытащил из него несколько, в том числе и карточку Шламовича; потом я эту карточку незаметно положил в карман, а остальные отдал зав. адресным бюро Грибоедовой. После этого я выдал Шламовичу документ как русскому, а старую карточку уничтожил. Шламовича я больше никогда не видел, но слышал, что он работал у немцев на железной дороге. Во время следствия по моему делу осенью 1945 г. упоминавшийся уже майор Б. А. Беляев спрашивал меня, помнил ли я Шламовича и знал ли я, что он еврей. На мой утвердительный ответ он спросил, почему же я дал ему удостоверение, что он русский, какие задания я ему давал. Я объяснил, что причина понятна — избежать немецких преследований, заданий же никаких не давал и самого Шламовича больше не видел. Беляев пожимал плечами, удивляясь, что я рисковал собой при обнаружении подделки и, без всяких выгод для себя, дал Шламовичу этот документ. Он так, видимо, и не мог понять того, что добро людям можно делать, не преследуя при этом каких-либо личных выгод, что оно само по себе приносит награду делающему в виде большого нравственного удовлетворения».[298]
Другой — и нередкой — траекторией был побег, причем побеги, естественно, были эффективнее и чаще на востоке, нежели в самом Рейхе. В случае успеха он мог завершиться не только у партизан, но и, скажем, в… той же Германии, но уже в совершенно ином — гражданском — статусе.
Именно такова еврейская судьба Виктора (Самуила) Ефимовича Кацперовского, 18-летнего уроженца Мелитополя. В армии он был командиром минометного взвода при кавалерийском полку (Изюм — Барвенковское направление). Летом 1941 года попал в плен, и как обрезанный еврей шансы свои на выживание оценивал не очень высоко. Тем не менее он боролся за жизнь и, проведя в плену 1041 день, — победил. В плену он скрыл и офицерство, и имя, назвав себя Виктором Андреевичем Карасевым из Ижевска. Непосредственно перед пленением он спорол кубики с петлиц[299] и присыпал в окопе документы землей: документы, видимо, нашли, потому что на перекличке в сборном лагере, где находилось несколько десятков тысяч военнопленных, выкрикнули и его подлинное имя. Он вздрогнул, но лежавший рядом с ним старшина Попов надавил своей рукой на его руку, и он не отозвался. Не выдали и бойцы из своего взвода, которым он, не задумываясь над последствиями, поведал об этом на одной из бесед сам. Перебывав в нескольких дулагах (Барвенково, Никитовка, Константиновка, Дружковка), Карасев-Кацперовский бежал с напарником из Дружковки в феврале 1943 года, но в ту же ночь их поймала полевая жандармерия и, сочтя за партизан, едва не расстреляла. В октябре того же года — новый побег (из лагеря в Михайловке, в 30 км от Кривого Рога). Прятались на хуторе Корниловка, но назавтра там появилась полевая жандармерия, и все мужское население согнали в большой сарай для того, чтобы через день отправить через Вознесенск в Германию. Судьба явно благоволила к нему, потому что дважды он благополучно прошел медицинский осмотр — в Польше (в Перемышле) и в Дрездене![300] Колоссальную опасность представляла для него и работа, которую ему дали, — литейный цех чугуннолтейного завода в г. Фрейталь около Дрездена. Не говоря уже о тяжести самого труда в литейке, — но чем же нехорошо столь горячее производство именно для еврея?! А тем, что каждый день после работы приходилось идти в общую душевую, — а что может быть для еврея опасней?..
Немало военнопленных, — а чаще всего даже не военнопленных, а окруженцев, — еще на родине расставались с формой и выдавали себя за гражданских, в каковом качестве и попадали в Германию — остарбайтерами.[301] Среди таких, естественно, обнаруживались и евреи, в частности, Алексей Иосифович Цирюльников, родившийся в 1921 году в Ленинграде. В сентябре 1940 года его призвали в армию, на западную границу, и начало войны он встретил на бронепоезде в районе г. Станислава. Попав в окружение, пошел на восток пешком, его догнали румыны — отпустили, потом не попали в стогу штыками немцы. Свою форму он обменял на гражданскую одежду, но ночевать его никто не брал. И так дошел он почти до Проскурова, где в середине октября все-таки попал в плен.
«Большевики и евреи, вперед!» — двое вышли, и их тут же расстреляли. А остальных погнали в деревню, на ст. Ермолинцы (ночлег в пакгаузе, потом несколько дней грузили ящики с продуктами). Потом пешком погнали в Проскуров, лагерь в конюшне. На регистрации он взял имя своего воронежского друга — Алексея Меняйлова. Работали на строительстве дороги, а сам он на аэродроме ухаживал за лошадьми. Овсяное питание его и спасло. Недели через две в лагере начался тиф — голодно, холодно, трупы под навесом, — оттуда в овраг. В ноябре, в снег, бежали под видом трупов — но поймали полицаи и отвели, — но не в лагерь (там беглых расстреливали), а в полицию. Оттуда — вместе с гражданскими — его отправили в Германию и, через транзитный лагерь под Брестом, привезли в Австрию, в район Линца. Там его и зарегистрировали как остарбайтера. Там он провел всю войну, на строительстве азотного завода и на металлургическом заводе Герман-Геринг-Верке, побывал и в штрафлагерях.[302] Но он все же не был расстрелян. Его спасло до известной степени и то, что на остарбайтеров в Рейхе боевой приказ № 9 Гейдриха, разумеется, не распространялся, и как гражданского его не подвергали селекции.
Еще причудливее судьба Леонида Котляра — еще одного военнопленного («пленяги», как он выражается) и остовца в одном лице.[303] Разумеется, и среди миллионов гражданских остовцев и остовок тоже были свои потаенные евреи и еврейки, спасающиеся в самом логове своих палачей — в Германии. Контингенты угнанных формировались по географическому признаку и не перемешивались так сильно, как у военнопленных. Поэтому риск быть разоблаченными не отпускал их и в Германии, так что страха и драматизма их исковерканным судьбам не занимать.
Впрочем, не занимать драматизма и историям тех гражданских евреев, что еще на родине сумели выдать себя за «остарбайтеров» и спасались в той же Германии.
Так, из-за болезни отца вся семья Али Кудрявацкой[304] осталась в оккупации и сполна испытала на себе все прелести и национальной, и трудовой политики нацизма. В письме, приложенном к анкете общества «Мемориал», она так описывает свою судьбу:
«…Рядовые солдаты относились неплохо. Но вскоре пришли головорезы СС. Вот здесь и начались наши муки.
У кого что было, должны были все отдать. Теплую одежду, обувь, приемники — в общем, все… И вот однажды велели всей молодежи (еврейской) собраться на рынке. Там большая площадь. Выстроили по группам. Мужчин погрузили на машину и увезли, после не возвратились. Девушек и подростков по одной били палками. Я тоже испытала. Один опустит палки, другой подымет. Так били до бессознания и бросали. После, когда побили всех, выпустили на площадь и дали команду бежать, а вслед выстрелы. После этого вскоре, т. е. в конце лета 1941 года, стали евреев сгонять в гетто. Туда попали мои родители и младший брат, а я и брат, еще три девушки и один парень бежали. Бежали куда глаза глядят. Так мы шли и дошли до Кричева. Нас задержали немцы. Думали, что партизаны. Подержали, допрашивали, и тут я выдала себя за Дмитриеву Валю. Брата забрали в лагерь, а нас, девочек, отпустили. Так я брата и не видела и не знала, что и как он. Только после войны встретились. А меня взяла к себе одна женщина. Я пошла с ней. Не помню точно, как называлась деревня, Красное или как — не помню. И вот по ночам к ней приходили люди, а я боялась всего на свете, взяла, да и ушла от нее. А уже глубокая осень. Холод и голод, и сказать боишься, кто ты и откуда. Так я пришла в деревню Кокотово Могилевской области Мстиславский район, и взяли меня к себе две женщины. Мать и дочь, и у дочери был сын трех лет. Так я жила у них до лета 43 года. А в 43 г. угнали в Германию, вы не представляете, сколько горя и страха я пережила. Перед тем как увозить, нас собрали в сельсовете и увезли в г. Мстиславль, где я жила, и рядом с моим домом оставили на ночлег. В комиссии была врач Борисевич (с ее сыном я училась), но никто меня не узнал или делали вид, и потом нас увезли на станцию (Ходосы, кажется), в товарные выгоны погрузили. Таким образом я оказалась в Германии. Но видно, есть Бог на свете. В перевалочном пункте долго не держали, и я попала к хозяину. Работали на полях и дома. Он, хозяин, дома не был, работал в какой-то партии, кажется «СС». Кормили удовлетворительно. Так я осталась в живых и под страхом, как бы не выдать себя».[305]
Киевлянке Норе Идзиковской достаточно было скрыть происхождение только матери: ее отец был поляком. А мать? Не только среди немцев, но и среди «своих» всегда находились охотники или охотницы вывести ее как «жидовку» на чистую воду. После одного из разоблачений она бежала из рабочего лагеря, была поймана и отправлена в Равенсбрюк.[306]
Надо сказать, что в отдельных случаях еврейская национальность военнопленного не составляла никакой тайны для его товарищей по несчастью. Но его, тем не менее, никто не выдавал, и он «благополучно» дожидался вместе с ними освобождения. Так, Александр Малофеев пишет в своих «Воспоминаниях» о шталаге IX А (Цигенхайн): «Среди нас был и еврей Леонид Портнов из Одессы, которого все тщательно охраняли от посягательств на его жизнь со стороны немцев».[307]
Интересно, что даже пребывание в плену, на территории врага, да еще под вымышленным именем, — не удерживало некоторых активистов из числа евреев-военнопленных от того, чтобы принимать участие или даже возглавить сопротивление врагу. Целый ряд таких примеров — отчасти имевших место в концлагерях — приведены в «Книге памяти воинов-евреев, павших в боях с нацизмом»: Александр Печерский (в концлагере Собибор), Борис Гройсман (Владимир Моисеев), Михаил Зингер, М.П. Шихерт (Иосиф Харитонович Альбердовский), Иосиф Хонович Альперович, Исраэль Весельницкий, Александр Моисеевич Файнбра (Хамадан, или Михайлов) и др..[308] Подполковник Якоб Талес, взятый в плен в конце июня 1941 года, бежал из лагеря под Уманью и стал одним из руководителей сопротивления в Бершадском гетто и партизанского отряда.[309]
Вот несколько примеров, имевших место непосредственно в шталагах. Ярчайшие два — случаи Иосифа Фельдмана (Георгий Фесенко) и Макса Григорьевича Минца. Первый — батальонный комиссар, до войны — начальник отдела в днепропетровском управлении НКВД. Попал в плен под Уманью, но смог бежать. По заданию компартии записался на работы в Германию с целью организации сопротивления в Германии. И действительно, в марте 1943 года, в транзитном лагере в Мюнхене вместе с летчиком К. Озолиным Фельдман-Фесенко создал первую ячейку Братского союза военнопленных.[310] Второй — москвич, кадровый офицер, капитан разведки. В плен он попал под Киевом, а в Германию — зимой 1942 года. Член подпольного «комитета» в шталаге XI В Бад-Эрбке — о нем много говорится в воспоминаниях Д. Иванцова.[311]
Как и в концентрационных лагерях, в сопротивлении нередко и эффективно участвовали врачи. Так, уже упоминавшийся Г. Губерман-Колокольцев (он же Н. Колокольцев), работавший в Германии врачом-рентгенологом в шталаге для туберкулезных, участвовал в его лагерном подполье. Для того чтобы спасти жизнь тем или иным пленным, которым грозила смерть, их сначала записывали туберкулезными больными, а потом списывали, как умерших, присваивая им имена людей, действительно умерших от туберкулеза.[312] Имени шталага Губерман вспомнить не мог, но скорее всего, это — Цайтхайн. Если это так, то в эту же группу, по-видимому, входил и Д.И. Додин, работавший там в лазаретной команде старшим фельдшером.[313]
Советские евреи-военнопленные оказались среди руководителей и участников восстаний и в двух из шести нацистских лагерей уничтожения — в Собиборе (14 октября 1943 года) и в Аушвице-Биркенау (7 октября 1944 года). В первом случае план выступления разработал (вместе с варшавским рабочим Лейтманом) и успешно осуществил лейтенант Александр Печерский, ростовчанин, прибывший в Собибор из Минского трудового лагеря СС. Во втором — аналогичную роль в выработке плана осуществлял, по некоторым сведениям, красноармеец-майор, в плен попавший под Сталинградом: он был одним из 19 советских военнопленных из «зондеркоммандо» лагеря смерти Майданек, переведенных в Биркенау в апреле 1944 года — его имя не установлено.[314]
Советские военнопленные-евреи в финском и румынском плену
Среди союзников Третьего рейха по коалиции стран, объявивших войну СССР, совершенно особое место занимают Румыния и Финляндия. Только эти два государства имели на территории СССР «свои» оккупационные зоны, и только они вывозили на свою территорию и использовали принудительный труд советских военнопленных и гражданских лиц.
Финляндия, оккупировав Восточную Карелию, действовала на оккупированной территории как в военном, так и в военно-гражданском отношениях, самостоятельно и независимо от своих немецких союзников. В то же время союзнические отношения Румынии с Германией во время Второй мировой войны носили совершенно другой характер и определялись тесной скоординированностью, а точнее — соподчиненностью. Румыния выступала как типичный младший союзник, или сателлит, согласовывавший с Берлином практически каждый свой шаг как в румынской оккупационной зоне (Транснистрия), так и в самой Румынии. В полной мере это относилось и к содержанию и трудовому использованию советских военнопленных, а также к принудительному труду мирных советских граждан на территории Румынии.
Во всех оперативных вопросах военного партнерства с Румынией немецкое доминирование было совершенно очевидным. За исключением битвы за Одессу, продолжавшейся до середины октября, когда румынские войска вели самостоятельную наступательную операцию, они были полностью сынтегрированы в немецкие вооруженные силы (например, в Крыму или на Сталинградском направлении).
Планом «Барбаросса» предусматривалось следующее распределение зон ответственности за взятых в плен красноармейцев: за территорию Рейха и Генерал-губернаторство отвечала ОКВ, а за оперативную зону в СССР и Румынию — ОКХ, представленная в Румынии Германской миссией сухопутных войск (Deutsche Heeresmission Rumänien). Заметьте, не союзная румынская армия, а связующий ее с вермахтом немецкий орган.[315]
Так оно было и на самом деле. Вопросы о судьбе красноармейцев, взятых в плен на востоке общими усилиями вермахта и румынской армии или усилиями одной только румынской армии, решались не в Бухаресте, а в Берлине.
Территории, оккупированные немецкими и румынскими войсками, составили впоследствии три губернаторства, из которых два (аннексированные в 1940 году СССР) были присоединены к Румынии — Бессарабия и Северная Буковина, а третье — Транснистрия со столицей в Одессе[316] — было передано под румынский протекторат по Тираспольскому договору от 30 августа 1941 года (это было своеобразной компенсацией Румынии за большую часть Трансильвании, которую ей пришлось уступить в 1940 году Венгрии).
В вопросах гражданского управления подконтрольными оккупированными территориями, особенно в вопросах религии, образования и культуры, румынская политика была более самостоятельной, чем в военной сфере (так, единственный открытый университет на всей оккупированной Украине находился в Одессе).
Заслуживает упоминания и «самостоятельность» Румынии, как это ни удивительно, в вопросах геноцида евреев. Быть может, еще более жестокая и беспощадная по отношению к евреям на первом этапе войны (примерно до Московского контрнаступления Красной Армии), позднее политика Румынии стала несравнимо мягче. С начала 1942 года уничтожение евреев в румынской оккупационной зоне фактически прекратилось. Можно уверенно сказать, что шансы евреев на выживание в зоне румынского гражданского управления были гораздо выше, чем в оперативной зоне вермахта или в Рейхскомиссариате Украина: здесь уцелело и дождалось освобождения заметное большинство всех евреев на территории послевоенного СССР, избежавших ликвидации.[317]
Согласно энциклопедическому словарю «Румынская армия во Второй мировой войне (1941–1945)», выпущенному в Бухаресте в 1999 году,[318] за период между 22 июня 1941 и 22 августа 1944 года, т. е. за время боевых действий между советской и румынской армиями, румыны взяли в плен 91 060 советских военнослужащих.[319]
Военнопленные поступали из зоны действия румынской армии, в частности, 21 тыс. чел. прибыла из Транснистрии и 9 тыс. — из Крыма. Около 2 тыс. военнопленных было на судне, потопленном советской подлодкой в районе Бургаса, и лишь 170 из них спаслись.
Из 91 060 советских военнопленных 13 682 чел. было отпущено из плена (румыны, — а скорее всего, румыны и молдаване — из Северной Буковины и Бесарабии; немцы-фольксдойче передавались немецкой стороне и скорее всего, не регистрировались), 82 057 доставлено в Румынию, 3331 бежало и 5223 (или 5,7 %) умерло в лагерях. Это несоизмеримо малая величина по сравнению со смертностью советских военнопленных в финском и, особенно, в немецком плену.
Для советских военнопленных было создано 12 лагерей, из них два лагеря находились вне Румынии — в Тирасполе и Одессе. В самой Румынии находилось, по утверждению румынских историков, 10 лагерей, однако перечень лагерей, хотя бы раз упоминаемых в их тексте, несколько превосходит это число. Это: Слободзия (Slobodzija), Владень (Vladeni), Брашов, Абаджеш, Корбень, Карагунешт, Дева + Индепенденца, Ковулуй + Майя, Васлуй, Дорнешти, Радоуть, Будешти, Фельдиора, Боград и Ригнет(?).[320]
Отвечала за военнопленных Das Kommando der Streitkräfte flir Innere Verteidigung под командованием генерала Харитана Драгомиреску. Охранялись лагеря румынской жандармерией численным составом, по состоянию на 1 августа 1942 года, в 4210 чел. (216 офицеров, 197 унтер-офицеров и 3797 солдат).
Условия жизни в лагерях, в соответствии с международным правом, существенно разнились для офицеров и солдат: первые жили в каменных домах, вторые — в деревянных бараках, а осенью 1941 года — частично и на земле, под открытым небом (печи для бараков получили только в 1942 году). В медицинском отношении лагеря для советских военнопленных обслуживало более 150 врачей — 6 румынских, 66 еврейских и 85 советских.
Из 5223 умерших — всего лишь 55 офицеров и 6 младших офицеров. Остальные — солдаты, причем больше всего умерло в Будешти (938 чел.), Вулкане (841), Васлуе (799) и Фельдоаре (738). Среди причин смертности — тиф (1100 чел.), несчастные случаи на работе (40 чел.), то же при побеге — 18 чел. Всего 12 чел. было расстреляно и 1 покончил с собой.
О том, какой ад на самом деле стоит за «лидерством» по смертности лагеря в Будешти, рассказал один из его узников — Дм. Левинский. Плененный в июле 1941 года под Березовкой немцами, он был доставлен в сборный пункт под Кишиневом, оттуда, в августе, в Яссы, а в октябре — в пересыльный лагерь в Будешти (сначала в карантин, а потом в основной лагерь), причем во всех трех случаях лагеря охранялись немцами.[321]
«Сущность понятия «пересыльный» лагерь мы быстро поняли: здесь нас никто не избивал и, тем более, специально не убивал, но невероятные условия, которые ожидали нас, вызвали зимой 1941–1942 года большую смертность среди военнопленных, что позволило приравнять этот лагерь к «лагерям уничтожения врагов Третьего рейха». С такими местами многим из нас тоже предстояло познакомиться. А в этом лагере все было предельно просто: тебя не убьют — ты умрешь сам. Если выживешь — твое счастье, а если нет — таков твой рок. Изменить эти условия мы не могли.
Первое время, около месяца, нас держали в «карантине»: в огромном высоком бараке без окон и дверей. Похоже, что это помещение использовалось ранее для хранения сена или соломы. Снаружи барак опоясывала колючая проволока. Нами никто не «управлял», мы были никому не нужны и могли всласть валяться на земле и балагурить. Но вскоре жизнь в бараке сделалась пыткой.
Наступил ноябрь, а с ним пришли холода. Эта зима обещала быть морозной даже на самом юге Румынии. Барак насквозь продувался — ворот не было. Внутри барака сперва образовались ледяные сосульки, а затем и настоящие айсберги. Холод стал вторым врагом после голода. Согреться можно было только прыганьем, но на это не хватало сил — мы постепенно превращались в дистрофиков. Рацион ухудшался и уменьшался с каждым днем. У многих появились желудочно-кишечные заболевания. Другим грозил конец от воспаления легких. Развились фурункулез, сыпь, различные флегмоны, кровавый понос, чахотка — все не перечислить. С наступлением морозов начались обморожения конечностей. Как ни странно, но косившую всех смерть большинство встретило спокойно, как должное: не надо было попадать сюда!
В середине ноября, когда нас становилось все меньше и меньше и жить из-за наступивших морозов стало совсем невозможно, нас перевели в основной лагерь, посчитав, что карантин свое дело сделал…
Бараки в основном лагере были деревянными, одноэтажными, небольшими. В них обычно размещалось не более 200 человек, но с каждым днем живых становилось все меньше. На дощатом полу лежали стружки и опилки, на которых мы спали. На день полагалось эти стружки сгребать в угол, чтобы не ходить ногами «по кровати».
Узнали еще одного врага — тифозную вошь. Это было ужасно: за короткое время противные твари расплодились в таком количестве, что куча стружек в углу барака шевелилась. Создавалось впечатление, что в куче больше вшей, чем стружек. За ночь мы помногу раз вставали, выходили из барака на улицу, сдергивали с себя одежду и с остервенением вытряхивали кровососущих тварей на снег, но их было столько, что сразу избавиться от них мы, естественно, не могли. Поэтому приступали ко второму этапу очищения: мы долго и настойчиво давили теперь тех, что попрятались в швах белья и одежды. Так продолжалось каждую ночь, но такую роскошь могли себе позволить не все, а только те, у кого еще оставались силы и не наступило полное безразличие ко всему с одним лишь ожиданием смерти-избавительницы. У тех, кто надеялся обеспечить себе спокойную ночь, на «вошебойку» полностью уходило дневное время.
Температура воздуха в бараках — уличная. Мы погибали от холода, а насекомые были настолько живучи, что казалось — они совсем не боятся мороза.
Это мы согревали их своим телом, отдавая последнее тепло.
К нам вплотную подобрался сыпной тиф. Уже метались люди в горячке, а мы не понимали, что это за болезнь. Думали — простуда или воспаление легких, или что-нибудь еще. По молодости лет мы не сталкивались с сыпным тифом…
Спали мы на полу, на стружках, вповалку рядами, тесно прижавшись друг к другу для тепла. Утром проснешься, а сосед уже «стучит» — за ночь умер и к утру окостенел. Каждую ночь смерть забирала чьи-нибудь жизни. Утром мы выносили тела умерших и складывали их в водосточной канаве, идущей вдоль барака. Там трупы копились в течение недели, высота таких «могил» достигала окон барака.
Трупы обычно раздевали — одежда нужна живым… Раз в неделю накопившиеся вдоль бараков тела мы должны были относить метров за 100 в сторону и укладывать рядами друг на друга в специально вырытые траншеи. Каждый ряд посыпался хлорной известью, а затем клали следующий ряд, и так продолжалось всю зиму…
А в общем, мы настолько привыкли к лежащим вокруг бараков обнаженным телам соотечественников, что перетаскивание трупов казалось рядовой работой, и конец всем ясен. К чему эмоции?».[322]
Уже одна эта цитата заставляет серьезно усомниться в полной достоверности декларированной и сравнительно благополучной 6-процентной смертности среди советских военнопленных в Румынии. «Подозрения» перерастают в уверенность после знакомства с некоторыми документами Красной Армии, освобождавшей Румынию.
Так, в «Акте о злодеяниях немецко-румынских фашистских захватчиков в лагере советских военнопленных (лагерь Фельдиора, уезда Брашовского, Румыния)» говорится о 1800 замученных и погибших военнопленных,[323] что в 2,5 раза превышает официальную румынскую цифру (738 чел. — см. выше). Согласно этому документу, датированному 7–13 сентября 1944 года, комендантом лагеря был румын Иона Ницеску, а начальником карательной секции — немец, лейтенант Порграц. Охрану лагеря несла рота румынских жандармов в 120 чел., вооруженная винтовками и дубинками (на вышках по периметру лагеря, обнесенного колючей проволокой, стояли пулеметы). Умершие, замученные и убитые военнопленные сбрасывались в яму у шоссейной дороги Владени — Фадераш вблизи строительства тоннеля.
«За малейшее нарушение, — читаем в этом «Акте», — военнопленных наказывали «карцером» на 3–5 суток (карцер состоял из ящика наподобие шкафа площадью на одного человека с окошками), человек от изнурения выл как животное, каждый проходящий жандарм бил его палкой.
Бежавшие из лагеря задерживались, подвергались избиению, в одном случае одноразово по 40 дубинок по голому телу, в другом случае — по 15 дубинок в каждой секции (бараке. — П. П.), после чего заключались в сырой подвал на 20 суток, а впоследствии предавались суду и осуждались на каторжные работы или к расстрелу. Так, были избиты и преданы суду военнопленные Шейко, Губарев и другие…»
Советские военнопленные в Румынии активно привлекались к принудительному труду. В том же румынском источнике говорится о примерно 21 тыс. горных рабочих из их числа (ср. ниже со сведениями о гражданских рабочих). По состоянию на начало января 1943 года, работали 34145 советских военнопленных, на начало сентября 1943 года — 15098, а по состоянию на август 1944 года, когда в Румынию, по всей видимости, стали вывозить шталаги из Украины, — 41791 чел., причем 28092 из них работали в сельском хозяйстве, 6237 в промышленности, 2995 в лесоводстве, 1928 в строительстве и 290 на железных дорогах.
Об условиях их трудового использования повествует вышеупомянутый «Акт»:
«Советские военнопленные, раздетые, голодные, истощенные и больные, работали по 12–14 часов в сутки. Отстающие в работе подвергались избиению дубинками (палками). Советские люди работали на холоде без обуви и одежды, приспосабливали себе обувь из соломы, для отепления тела под рубаху набирали солому. Жандарм, заметивший это, соломенную обувь отбирал, солому из рубахи вытряхивал, а военнопленного избивал дубинками… За невыход на работу больные военнопленные заключались в подвал на 10–20 суток без права выхода на воздух и выдачей 150 грамм хлеба и воды на сутки».
Особенным издевательствам подвергались евреи: они содержались отдельно, и над ними, как сказано в документе, «не было предела издевательств». Одного военнопленного — по фамилии Голва (или Голка) — администрация лагеря признала за еврея и утопила в уборной.
Таким образом, геноциидальные приказы Кейтеля и Гейдриха, направленные на выявление в массе военнопленных и немедленное уничтожение евреев, действовали и в зоне ответственности румынской армии, причем чуть ли не до самого конца ведения ею боевых действий.
И тем не менее, в отличие от Германии, Румыния отказывала советским военнопленным не во всех правах, вытекающих из международного статуса военнопленных. Лагеря для советских военнопленных пусть редко, но посещались представителями МКК.[324] Так, 1 июля 1942 года лагеря № 4 Васлуй и № 5 Индепенденца посетил нунций монсеньор А. Касуло, посол Ватикана в Бухаресте и, по совместительству, представитель МКК, а 14 мая 1943 года делегация МКК из Женевы (Ed.Chaupissant, D.Rauss) посетила лагеря Бухарест, Майю, Калафат и Тимишоара. Не запрещалась им и почтовая переписка — правда, весьма ограниченная: представителям МКК было передано более 2000 открыток (правда, из них всего 200 открыток пришлось на период до 1 июля 1942 года). Начиная с 1943 года, стали выходить и специальные газеты для военнопленных: одна на русском и одна на армянском языках.
По состоянию на 23 августа 1944 года, в румынских лагерях оставалось 59856 советских военнопленных, из них 57062 солдат. Их национальный состав, согласно тому же источнику, выглядел следующим образом:
Таблица 1. Национальный состав советских военнопленных в Румынии
Национальности Чел. %
Украинцы 25533 45,7
Русские 17833 31,9
Калмыки 2497 4,5
Узбеки 2039 3,6
Туркмены 1917 3,4
Грузины 1600 2,9
Казахи 1588 2,8
Армяне 1501 2,7
Национальности Чел. %
Татары 601 1,1
Евреи 293 0,5
Болгары 186 0,3
Осетины 150 0,2
Айсоры 117 0,2
Прочие 1 0,0
ИТОГО 55 856 100,0
Источник: Dutu, Dobre, Loghin, 1999.
Обращает на себя наличие в таблице военнопленных лиц еврейской национальности. Трудно сказать, основываются приводимые данные на материалах регистрации военнопленных или на их заявлениях после освобождения (скорее второе, чем первое).
Однако бросается в глаза, что вышеприведенная цифра количества советских военнопленных в Румынии накануне ее капитуляции (55856 чел.) почти вдвое превышает число советских военнопленных, репатриированных из Румынии в СССР — 28799 чел. (по состоянию на 1 марта 1946 года).[325]
В чем тут дело? Объяснение за счет невозвращенцев тут явно не работает, поскольку речь идет о территории, контролировавшейся СССР. По этой же причине отпадает и объяснение саморепатриацией, хотя некоторые военнопленные из числа жителей близлежащих молдавских районов и украинских областей, возможно, и предприняли такие попытки, благо специальной репатриационной службы и лагерной инфраструктуры на этот момент времени еще не существовало (она возникла только в октябре 1944 года). Скорее всего, часть пленных красноармейцев заново призвали в Красную Армию, а часть воспользовалась тем, что в их лагерях румыны содержали также и гражданских лиц, и объявили себя на советской регистрации не военнопленными, а гражданскими лицами.
Кроме того, как выясняется, и сама румынская администрация практиковала официальный перевод советских военнопленных из статуса военнопленных в гражданский, чего после ноября 1941 года почти не делали немцы. Так, 1 марта 1944 года из плена было отпущено 9495 чел., в том числе 6070 румын из С. Буковины и Бесарабии и 1979 румын из Транснистрии, 205 немцев, 693 чел. с территории восточнее Буга, 577 несовершеннолетних (моложе 18 лет) и 963 инвалидов.[326]
Как в военном, так и в военно-гражданском отношениях Финляндия, в отличие от Румынии, действовала на оккупированной ею территории совершенно самостоятельно и практически независимо от своих немецких союзников.
В 1940 году Карелия как изначально финская государственная территория была оккупирована советскими войсками в результате так называемой «зимней войны», а в начале Великой Отечественной войны была вновь завоевана финскими войсками и в дальнейшем ходе войны длительное время оставалась оккупированной Финляндией. Значительная часть Ингерманландии в июне 1941 года была оккупирована и немецкими войсками.
На территории Восточной Карелии, оккупированной финнами и немцами, было создано в общей сложности 27 различных лагерей для советских граждан, из них 17 для военнопленных, 3 — для военнопленных и для мирного населения и еще 7 — для мирного населения. Крупнейшие из них находились в Петрозаводске, Ильинском, Олонце, Сала (шталаг № 309) и др. местах. В них содержались главным образом русские по национальности (как трудоспособные, так и старики и дети), но также и «политически ненадежные» финны. Часть из них была дислоцирована финнами внутри своей оккупационной зоны. Общее число узников этих лагерей — порядка 25 тыс. чел. Подавляющее большинство этих лагерей находилось в зоне, контролируемой финнами: ответственность за их сооружение и установление в них соответствующего варварского режима осуществлялось по инициативе исключительно финского командования, без каких бы то ни было указаний, распоряжений или нажима с немецкой стороны.[327]
На территории Финляндии во время войны содержались как советские военнопленные, так и гражданские лица.
В 1941–1944 годах, согласно официальным финским данным, финны взяли в плен 64188 советских солдат и офицеров. Из них — погибло в плену 19016 чел. (или 29,6 %), бежало из плена — 712 (1,1 %), репатриировано — 42412 чел. (66,1 %), а 2048 чел. (3,2 %) смогли избежать репатриации и остаться.[328] По советским данным, число репатриированных военнопленных практически совпадает: 42778 чел..[329]
Для сравнения заметим, что за время боевых действий финская сторона потеряла 60 тыс. убитыми и всего 3,4 тыс. пленными, из них 1,4 тыс. (или 41,1 % — чудовищная цифра!) умерли в советском плену.[330] Интересно, что и во время 105-дневной «зимней войны» 1939–1940 годов в советский плен попало практически столько же — 3,4 тыс. — финских военнослужащих, что и в 1941–1944 годах, — против около 5,6 тыс. советских военнопленных, попавших в плен финский.[331]
Еще несколько цифр для сравнения: число убитых и умерших во время санитарной эвакуации в 1939–1940 годах — 65384 чел., а число пропавших без вести (читай: пленных) — 19610 чел.; из них репатриировалось — 5468 чел. при 99 добровольно в Финляндии оставшихся.[332]
Примечательна политика финской стороны по отношению к советским военнопленным-евреям. Сами специальных репрессий по этническому признаку они не проводили, но тем не менее, практиковали передачу военнопленных евреев и комиссаров в руки СД, что фактически означало следование принципиальным установкам «Приказа о комиссарах»! Как показали исследования Сары Бейцер и Элины Сана, эта судьба (с документально не прослеженным, но достаточно предсказуемым концом) выпала как минимум 70 таким военнопленным.[333] Первая документированная передача состоялась 6 октября 1941 года (кстати, из лагеря Сала в оккупированной финнами Восточной Карелии),[334] а последняя — в сентябре-октябре 1942 года. Такого рода передача советских военнопленных ставит евреев-военнопленных, попавших в финский плен, юридически в точно такое же положение, как и бывших военнопленных-евреев, переживших немецкий плен.
Воспоминания Раскина и Волынца, бесспорно, являются центральными в разделе эго-документов, посвященных советским военнопленным-евреям в финском плену. Они не только самые пространные, но и самые подробные во всем этом разделе. Остальные воспоминания, репродуцируемые (с сокращениями) из сборника, составленного Ш. Янтовским в 1995 году, также содержат немало интересных деталей.
Вот два вывода, которые можно достаточно уверенно вывести из блока этих воспоминаний. Финский плен был хотя и тяжел, но явно «уступал» немецкому по степени своей бесчеловечности — как общей, так и антиеврейской. В то же время антисемитская линия финских властей очевидна: тут и издевательские комментарии относительно немецкой политики геноцида евреев, и антисемитизм части лагерного персонала, а главное — тенденция к концентрации еврейских военнопленных в ограниченном количестве лагерей (в частности, в Наариярви, Лоуколампи и Монтола). Последняя делала возможной, в случае «необходимости», быструю передачу еврейских военнопленных в немецкие руки — вариант, воспринимавшийся как самими военнопленными-евреями, так и их охранниками, абсолютно всерьез. Эта же концентрация, конечно, открывала путь и к еврейской взаимопомощи (как со стороны еврейской общины Хельсинки, так и внутри лагерей) и тем самым облегчала евреям жизнь.
И тем не менее, антисемитизм, с которым сталкивались советские военнопленные-евреи в финском плену, не шел ни в какое сравнение с геноциидальной атмосферой Третьего рейха, и никакой личный бытовой антисемитизм того или иного лагерного начальника или переводчика не мог изменить этого обстоятельства — решающего для выживания еврейских военнопленных в плену.
Репатриация и фильтрация
Нешуточную опасность для советского еврея-военнопленного, вырвавшегося из окружения, бежавшего из плена или репатриированного после войны представляли «свои». Проверкой всех советских военнопленных занималась военная контрразведка СМЕРШ (Смерть шпионам).
Помимо общего недоверия к любому и каждому, военнопленным-евреям предстояло столкнуться еще и с язвительным удивлением по поводу того, как это он, «абрам», не погиб, а жив остался?
Для начала несколько случаев еврейских окруженцев или беглецов из плена. Так, Э.Н. Сосин (в плену Зарин) первый раз попал в плен еще в июне 1941 года, после короткого контактного боя. В лагере, куда он попал, — в селе Сенно под Псковом — немцы практически не кормили, пищу иногда приносили местные жители. Охраны практически не было, и можно было спокойно уйти. И когда они втроем бежали и через месяц, в августе, когда пошли дожди, добрались-таки до своих, их встретили недоверием и угрозами расстрела (пограничники даже отвели их в палатку для приговоренных к смерти дезертиров). Тем не менее, пушечное мясо также было в дефиците, и Сосина вернули на фронт.[335]
Матвей Исаакович Бенционов,1922 года рождения, отступал от Лепеля Витебской обл. до Вязьмы, где и попал в окружение, а затем в плен. Находился в лагере в Гомеле, откуда был отправлен с эшелоном в Германию, в г. Грауденц (или Грыфиц). Для регистрации в этом лагере придумал себе псевдоним: Кравченко Григорий Михайлович. На медосмотре так и не опознали, что он еврей. Работал на заводе сельскохозяйственных машин. При наступлении Красной Армии лагерь эвакуировали на запад. Вместе с другом, Абрамом Григорьевичем Спектором, родом из Улан-Удэ, он бежал: дошли до Вислы и переправились на связанных бревнах к своим. На допросах смершевцы били — они не верили, как он, еврей, мог остаться в живых? Тем не менее, его «простили» и отправили на фронт.
Упоминавшийся выше лейтенант Сергей О., выдававший себя у немцев за татарина, у своих после освобождения получил «за измену Родине» 15 лет Джезказганских лагерей.[336]
Говорилось и о Борисе Ильиче Беликове. Напомним, что к своим он попал после того, как повоевал у партизан из Армии Крайовой. В 1946 году он был арестован и остаток жизни Сталина провел в Норильске.[337]
Кузьма Соломонович Ресин, 1908 года рождения, три года провел в немецком плену, бежал и сумел перейти линию фронта. На допросах «у своих» бежавшие с ним солдаты показали, что он беседовал в лагере с немецким офицером по-немецки: за это он был осужден, заключен в лагерь и умер 24 августа 1945 года в Инте. Реабилитирован посмертно в 1988 году.[338]
Еще более нелепа, хотя и не случайна причина посадки Д.И. Додина, арестованного в мае 1947 года в родном селе Верещаки, где он устроился работать в школе. Его товарищ по цайтхайнскому подполью Соловьев, арестованный по делу о краже кровельного железа, назвал его в качестве очевидца их общей деятельности в плену, чем поставил Додина в положение обвиняемого. Соловьеву дали 25, а Додину — 10 лет исправительных работ, которые он провел в Особом лагере № 1 в Инте в Коми АССР. Освободился он в 1954 году, но до 1977 года проживал в Коми. Сравнивая немецкий и советский лагеря, он подчеркнуто отмечал унизительность и моральную боль от несправедливости отсидки у своих ни за что.[339]
И.С. Кубланова освободили американцы в районе Магдебурга и почти сразу же передали через Эльбу советским властям, а те определили его в запасной полк. На регистрации он назвал свое подлинное имя и фамилию, рассказал всю историю. Вместе с другими репатриантами его направили пешком в Брест (в день проходили по 40–45 км). Там их встречали с оркестром, продержали до октября на сельхозработах, а потом отправили в Ярославль, где Кубланов работал на базе Вторчермета. В декабре 1945 года его забрали в областное управление НКГБ для фильтрации; на втором допросе в феврале 1946 года следователь расспрашивал его о шталагах: «Следователя особенно интересовал вопрос, почему я, еврей, остался жив, находясь у немцев. Я сказал, что никто не знал, что я еврей и врачебную комиссию не проходил. На это он ответил: «Вы все такие», — и ударил меня по уху».[340]
А вот еще одна еврейская судьба — судьба Владимира Сиротина, родом из Гомеля, 16-летним добровольцем ушедшего на фронт, взятого в плен под Севастополем в 1942 году, а после репатриации на родину зачисленного в спецконтингент. В нижеследующем рапорте на имя начальника Управления по репатриации советских граждан генерал-полковника Ф. Голикова он писал:«…Сейчас нахожусь на госпроверке уже 6 месяцев. Сижу в лагере, кончил допрос и сижу не знаю, за что у немца убивали, мучали и издевались как над собакой, и остался жив и теперь. Сижу в лагере многое время. За что сижу я, с моей национальностью один человек в лагере, и думаю, сколько можно сидеть и за что. Если считают виноватым, то пускай судят, а если не виноват, то почему так долго держат? Я очень убит и морально расстроен».[341]
Конечно, осуждали не всех. Вот как поступила судьба с Исааком Азаркевичем — вот уж поистине «гением везения». День победы застал его в Норвегии, а освободили его англичане только 15 мая, т. е. после Победы!.. Первым с ними связался шведский Красный Крест: лекарства, питание. До августа они окрепли, поправились, их одели в английскую форму. Союзники составили списки советских военнопленных, передали их советской репатриационной миссии, и в августе всех отправили в СССР. Маршрут репатриации был такой: Тронхейм, оттуда пароходом в Швецию (в Гетеборг), где их ждали прекрасная еда под навесом и консул Михайлов. Из Гетеборга комфортабельным пассажирским поездом — в Выборг. В Выборге — таможенный досмотр, и уже менее комфортабельным — товарным — поездом в г. Суслокгер (?) в Марийской АССР, в так называемую 47-ю учебно-стрелковую дивизию. В промежутках между строевыми учениями вызывали на допросы. Азаркевич рассказал всю свою историю: он не Кулагин, а Азаркевич, и не Сергей Григорьевич, а Исаак Евсеевич! И тут следователь, подполковник, с ехидцей задал классический вопрос: и как же ты выжил, а точнее — почему?! После чего Азаркевич отказался давать ему показания и пошел жаловаться на него комиссару дивизии. Следователя ему сменили, и через 20 дней он получил увольнение в город. А в декабре 1945 года он получил приказ о полной реабилитации и восстановлении воинского звания. Ему даже предлагали оставаться служить (охранять японских военнопленных в Улан-Удэ), но от этой чести он отказался и был благополучно демобилизован.
Постскриптум: Компенсации
Честно говоря, до самого недавнего времени встречать живьем ни одного бывшего советского военнопленного еврейской национальности не приходилось. Вероятность такой встречи, по изложенным выше соображениям, и впрямь была не слишком высокой.
Тем не менее, чудеса случаются, и такая встреча все же состоялась — в декабре 2002 года, после того как меня разыскал A.C. Вигдоров из Москвы. В январе 2003 года состоялась встреча с еще одним таким военнопленным — Ф. Гисиным из Риги, ныне проживающим в г. Виттене в Германии. Оказалось, что еще несколько десятков человек до сих пор живы, проживают на просторах от Феодосии и Санкт-Петербурга до Ганновера, Хайфы и Нью-Йорка.
Все они, будучи в Германии и скрываясь под чужими именами, подвергались насильственной эксплуатации, но никто — не получил ни цента компенсации.
«Потому что Вы военнопленный, а военнопленным по закону не положено», — бубнили им от имени немецкого законодателя постсоветские фонды «Взаимопонимание и примирение», выплачивающие узникам компенсацию за принудительный труд… «Потому что, к сожалению (sic!), Вы не были в концлагере хотя бы шесть или, на худой конец, в гетто хотя бы восемнадцать месяцев и не подпадаете под наши инструкции», — отрезало франкфуртское бюро Конференции по материальным претензиям евреев против Германии (так называемой Claimes Conference), смысл деятельности которой должен быть ясен из ее названия.
В 2002 году, по просьбе берлинского адвоката С. Татьяна, боровшегося в немецком суде за интересы бывших советских военнопленных из Армении, пишущий эти строки написал историческое заключение о правомочии последних на получение компенсации по Закону ФРГ о формировании Федерального фонда «Память, ответственность и будущее». Не желая или опасаясь признавать бывших советских военнопленных категорией жертв национал-социализма (уровень смертности которых уступает только евреям), не желая признавать очевидную разницу между ними и, скажем, английскими или французскими военнопленными и придерживаясь сугубо формальной интерпретации международного права, две инстанции Берлинского административного суда уже сказали истцам и их адвокату свое постыдное «нет»!
И даже в тех случаях, когда к ним обращались не совсем обычные советские военнопленные, а военнопленные-евреи — чудом оставшиеся в живых узники Холокоста, чья жизнь висела на волоске не менее тонком, чем жизнь узника гетто или концлагеря, — даже в этих случаях упомянутые фонды, как и немецкое правосудие в целом, сохраняли олимпийское (но отнюдь не нейтральное) спокойствие.
Случай «не-компенсации» A.C. Вигдорова оказался на удивление хорошо документированным.[342] Еще в 1994 году A.C. Вигдоров обратился в Российский фонд «Взаимопонимание и примирение» с просьбой о выплате «гуманитарного урегулирования», но получил отказ. 10 ноября 1994 года председатель Правления этого фонда В.А. Князев сообщил ему, что, согласно межправительственной договоренности, выплаты военнопленным не предусмотрены (за исключением тех из них, кто попал в лагеря за сопротивление нацистскому режиму).
Вигдоров затребовал протокол Экспертной комиссии и 11 июля 1995 года, — т. е. почти через год после запроса, — он получил наконец выписку из Протокола № 28 Экспертной комиссии фонда от 20 октября 1994 года (за подписью Н.Г. Зубковой, ставшей к этому времени ее председателем).
Непосредственно в заседании Комиссии участвовали ее тогдашний председатель С.С. Гамора, его заместитель Н.Г. Зубкова, секретарь Пакова Л.K. и члены — Т.С. Драмбян, В.И. Белова, Т.Я. Жванецкая, Е.В. Дракин, И.А. Мельникова и А.Я. Френкель. Из 80 дел, рассмотренных комиссией в тот день, случай Вигдорова был единственным отказом, причем мнения членов комиссии разделились: шестеро проголосовали за отказ, один воздержался (по всей видимости, это была Т. Жванецкая), а двое — Т.С. Драмбян и А.Я. Френкель — не только проголосовали против, но и настояли на включении в протокол своего особого мнения. Подчеркивая факт добровольного поступления A.C. Вигдорова в народное ополчение, его участие в боях и ранения, а также то, что благодаря содействию врачей, — как они пишут, «истинных русских патриотов», — он сумел «избежать неминуемой смерти, уготованной всем лицам еврейской нации», они поддержали стремление Вигдорова «считать его жертвой фашизма» и предложили Экспертной комиссии просить Фонд о выплате ему компенсации — «в порядке исключения»: размер же должна бы была определить та же комиссия. Однако даже к этой разумной, гуманной, обоснованной и компромиссной точке зрения большинство членов комиссии не захотело прислушаться, в результате чего Вигдоров, повторим, получил официальный отказ.
После этого Вигдоров обратился к послу ФРГ в России Эрнсту Йоргу фон Штудницу. Тот в письме от 21 декабря 1994 года выразил свое сожаление и сообщил, что на процедуру распределения средств Правительство ФРГ влияния не имеет.
Только тогда он апеллировал в Кассационную комиссию РФВП, но все тот же С.С. Гамора (sic!), ставший к этому времени председателем Кассационной комиссии, и в новом своем качестве подтвердил свое же старое решение, что, по всей видимости, является довольно грубым нарушением административной этики, а возможно, и административного кодекса.
Относительно компенсации по линии германского фонда «Память, ответственность и будущее» Вигдоров обратился в тот же самый Российский фонд и снова получил отказ. После чего 9 апреля 1999 года он обратился в Кассационную комиссию фонда, откуда 8 июля 1999 года получил следующий, цитируемый ниже ответ:
«В апелляции Вы обосновываете свое право на получение немецкой компенсации тем, что случайно оставшиеся в живых бывшие военнопленные еврейской национальности, которые находились в заключении и подвергались самым жестким нацистским преследованиям — этническому геноциду, или Холокосту, имеют право получить такую же компенсацию, как и другие узники, отнесенные ко второй категории лиц.
Так как компенсация начисляется в соответствии с Положением об условиях и порядке выплаты компенсации лицам, подвергшимся нацистским преследованиям, то по имеющимся в деле документам можно установить:
— к первой категории Вы не можете относиться по возрасту (1923 г. р.);
— ко второй категории не можете относиться, так как не содержались в концлагерях, тюрьмах, гетто;
— к третьей и четвертой категории относятся лица из числа гражданского населения, вывезенные на принудительные работы. На момент пленения Вы были военнослужащим. Следовательно, также не можете быть отнесены ни к одной из этих категорий.
«Положение» определяет условия и порядок выплаты компенсаций лицам, подвергшимся нацистским преследованиям, при этом не делает каких-либо ссылок на изменение условий выплаты компенсаций по национальному или какому-либо другому признаку.
На основании изложенного Кассационная комиссия поддержала решение Экспертной комиссии и отказала Вам в начислении компенсации как военнослужащему, оказавшемуся в годы Великой Отечественной войны в немецком плену и находившемуся в лагерях для военнопленных (протокол № 35 от 9 июня, пункт 5).
Председатель Кассационной комиссии С.С. Гамора»
Интересно, что в ответе фонда даже не упоминается Указ Б.Н. Ельцина, изданный еще в 1995 году и имеющий прямое отношение к рассмотренному случаю.
Следующим шагом A.C. Вигдорова стало обращение от 10 сентября 1999 года к профессору В.А. Карташкину, в то время председателю Комиссии по правам человека при Президенте РФ. В нем A.C. Вигдоров так комментирует процитированное выше решение Кассационной комиссии РФВП: «…Кассационная комиссия наконец называет истинную причину, по которой меня лишили права на получение компенсации… Из текста следует, что в то время как тяжесть нацистских преследований в решающей степени определялась национальностью жертв, сформулированные в Положении условия и порядок выплаты компенсации полностью игнорирует их национальную принадлежность». Он интерпретирует это решение как отрицание Холокоста и оправдание осужденного в Нюрнберге нацизма.[343]
В.А. Карташкин ответил Вигдорову 25 ноября 1999 года: «Уважаемый A.C. Вигдоров. Комиссия по правам человека при Президенте РФ является совещательным и консультативным органом, все ее члены работают на общественных началах. Каких-либо властных полномочий Комиссия не имеет, также как и прерогативы принятия окончательных решений по изложенным в Ваших заявлениях вопросам. Действия Фонда «Взаимопонимания и примирение», которые Вы считаете незаконными, Вы вправе обжаловать в суде по месту Вашего жительства или местонахождения Фонда. С уважением, Председатель В. Карташкин».
Как ни странно, это трусливая чиновничья отписка воодушевила Абрама Соломоновича, в логике мировосприятия которого очень не хватало одного звена — права обжалования неправомочных действий по выплатам компенсации в суде. И вот теперь он получил подтверждение того, что это возможно!
Но еще 1 октября 1999 года, т. е. за два месяца до того, как ответить самому Вигдорову, В.А. Карташкин переслал его обращение в Минтруд, откуда оно было спущено… все в тот же Фонд «Взаимопонимание и примирение». Таким образом, круг переписки замкнулся: отвечать «жалобщику» пришлось тем, на кого Вигдоров жаловался.
Отводя от РФВП даже тень ответственности за что бы то ни было, его тогдашний зам. председателя П.М. Маргиев 7 декабря 1999 года посетовал A.C. Вигдорову на то, что Правительство РФ не может изыскать источники финансирования для реализации Указа Ельцина: нету средств. Далее Маргиев, как это ни удивительно, встал в позицию… «несправедливо обиженной» стороны — и решился написать адресату следующее:
«Теперь по поводу лиц еврейской национальности — бывших военнопленных, которые, как Вы утверждаете в своем письме, подвергаются в Фонде дискриминации по национальному признаку. Нет более голословного и оскорбительного для нас утверждения. Может быть, Вы сможете назвать хотя бы одного человека — бывшего военнопленного нееврейской национальности, которому Фонд выплатил компенсацию? Какое у Вас основание обвинять Фонд в дискриминации евреев?.. В Фонде «Взаимопонимание и примирение» вопросы компенсационных выплат всегда решались и решаются независимо от национальности, вероисповедания или партийной принадлежности жертв нацизма, обращающихся в Фонд. Это было и остается незыблемым правилом работы Фонда «Взаимопонимание и примирение».
Что же, это письмо полностью подтвердило диагноз, ранее поставленный фонду все тем же A.C. Вигдоровым: глубокое непонимание (или нежелание понять) или непризнание существа Холокоста как целенаправленного геноцида против не абстрактной фикции — «советских людей», а против представителей совершенно конкретного народа — евреев, вытекающего из всей человеконенавистнической и антисемитской политики гитлеровской Германии. Допускать возможность простого незнания истории преследования нацистами евреев, в том числе и военнопленных, применительно к чиновнику компенсационного фонда в конце 1999 года — уже не представляется возможным.[344]
Вместе с тем именно соотнесенность судьбы Вигдорова с проблемой Холокоста, с постоянно над ним висевшей угрозой быть расстрелянным без суда и следствия только из-за того, что откроется его истинная национальность, ставила этот случай в совершенно особенное положение — даже в контексте общей трагической судьбы всех советских военнопленных и постыдной для России истории с недопущением их к получению компенсаций за принудительный труд.
Те казуистические аргументы, которые приводятся в оправдание такой политики, за которыми стоит отказ признать советских военнопленных особой группой преследовавшихся при нацизме, а не просто разновидностью военнопленных, в конкретном случае A.C. Вигдорова не имеют под собой даже своего общего формального основания.
В преамбуле Закона об учреждении Фонда «Память, ответственность и будущее» говорится о сознании того, что «…национал-социалистическое государство депортацией, лишением свободы, эксплуатацией вплоть до физического уничтожения принудительным трудом и множеством других нарушений прав человека совершило по отношению к порабощенным и подневольным работникам тяжкую несправедливость».
В § 2, ст.1 говорится, что «…цель Фонда состоит в предоставлении через партнерские организации финансовых средств бывшим подневольным работникам и пострадавшим от иного произвола в годы национал-социализма лицам (выделено мной. — П. П.)».
Не признавать за бывшими советскими военнопленными еврейского происхождения постоянно висевшей над ними смертельной угрозы и не рассматривать такую угрозу в качестве произвола и преследований неприемлемо не только морально, но и некорректно исторически.
Так или иначе это признается и большинством партнерских организаций (ПО), в том числе и на практическом уровне, в частности, в формулировках категорий лиц, правомочных на получение компенсаций в рамках так называемой «открытой клаузулы», где национальным ПО предоставляется значительная свобода рук.
Так, в частности, в польской ПО правомочными считаются: «Лица, преследовавшиеся из расистских соображений (вне гетто, концлагерей и аналогичных учреждений)». Объем компенсации — 5000 DM. Чешская ПО признает правомочие «жертв национал-социалистических преследований и др. неправомочных национал-социалистических мероприятий, ограниченных в свободе перемещения (лиц, вынужденных скрываться)». Объем компенсации — 3750 DM.
Белорусской ПО признаются правомочными «евреи и цыгане, которые были вынуждены скрываться на оккупированной территории по причине национал-социалистических преследований». Объем компенсации — 5000 DM.
Мало того, прямые указания на неуместность применения к бывшим советским военнопленным еврейского происхождения общих мерок содержатся и в документах, имеющих непосредственное отношение к проблеме компенсации военнопленным.
Так, в письме г-на Тюксена (Министерство финансов ФРГ) от 9 августа 2000 года (в ответ на обращение Вигдорова от июня 2000 года), сообщается: «В случае если в рамках плена имело место особенное вредоносное антиеврейское преследование (как то: помещение в концлагерь, истязание и т. д.), то их последствия покрываются Вторым соглашением (имеются в виду компенсации в рамках Claimes Conference. — П. П.): иными словами, выплата компенсации возможна в том случае, если причиненный ущерб заметно превышает страдания, связанные с пленом вообще».[345]
Как известно, боевые приказы Гейдриха не предусматривали для военнопленных евреев никаких иных градаций наказания, средних или промежуточных между жизнью и смертью. Поэтому требовать от спасшихся доказательств помещения в концлагерь или применения к ним пыток нельзя.
Далее, в письме Райнера Тюрмера (Rainer M.Türmer), министериаль-директора Министерства финансов ФРГ, направленном адвокату С. Ташьяну 5 июня 2002 года, читаем: «Я не могу согласиться с Вашей аргументацией в вопросах компенсации бывшим советским военнопленным. Согласно § 11, статье 3 Закона об учреждении Фонда «Память, ответственность и будущее», пребывание в плену не является основанием правомочия получения компенсации. Исключения возможны только в особенных случаях, если, например, военнопленный стал жертвой дополнительных и особо тяжелых акций преследования, например, на основании расовой идеологии».[346]
Не менее интересным с этой точки зрения является письмо к самому Вигдорову чиновника Министерства финансов ФРГ Тюксена (привожу его полный перевод в Приложении к этой записке) от 9 августа 2000 года. Оно содержит в себе один момент, чрезвычайно интересный именно с юридической стороны — трактует вопросы другого вида компенсаций (пенсии, выплачиваемые — JCC евреям — жертвам нацизма из стран Восточной Европы в порядке реализации Статьи Второй Соглашения между JCC и ФРГ от 29 октября 1992 года). До недавнего времени Вигдорову отказывали и в этой компенсации тоже, однако в 2003 году положение «неожиданно» изменилось, и теперь он получает такую пенсию — более того, ему и некоторым другим бывшим военнопленным ее выплатили за несколько прошлых лет). Объяснение этой «смене вех» и содержит письмо Тюксена, даром что оно датировано более ранним временем, когда JCC отказывало Вигдорову и нескольким десятков аналогичных узников в тех самых выплатах, правомочие на которые сегодня, следовательно, JCC признается.
Цитирую: «В случае же, если во время плена имело место особо вредоносное антиеврейское обращение (например, пребывание в концлагере, издевательства и т. п.), то этот ущерб покрывается Соглашением по Статье Второй. Таким образом, предоставление выплат в случаях ущербов, выходящих за рамки ущербов от обычного пребывания в плену, в принципе возможно». Обращают на себя внимание оба предложения: второе фиксирует общетеоретическую допустимость компенсации также и для военнопленных, а первое конкретизирует это положение, причем в качестве основания может служить не только пребывание в концлагере, что записано и в тексте Закона «Об образовании Фонда "Память. Ответственность. Будущее"» от 2000 года, но и другие особо тяжелые виды преследования и издевательств, что в этом законе не записано. Факт распространения на бывших советских военнопленных еврейского происхождения «особо тяжелых видов преследования и издевательств» не вызывает сомнения ни у кого (при необходимости можно предоставить специальное историческое заключение на эту тему): они были поголовно обречены смерти, а те из них, кто смог уцелеть, были вынуждены скрывать и изменять свою идентичность, находясь под постоянным страхом смерти или разоблачения.
Для интерпретации же всего вышесказанного в духе непризнания за бывшими советскими военнопленными-евреями правомочия на компенсацию требуется не столько юридическая подкованность, сколько изрядная политическая воля, причем весьма специфического — бюджетосберегающего — толка.
Нет, это не обязательно антисемитизм, но это всенепременно равнодушие и трусливое нежелание ссориться с фондом в Берлине, упорно усматривающим в советских военнопленных заурядных военнопленных, наподобие американских, английских или французских, а не жертв национал-социалистических преследований, чем они на самом деле были.
До самого недавнего времени ту же «страусиную» политику проводила и «Claimes Conference», прятавшаяся за параграфами регламента компенсаций по так называемому Фонду «Статьи Второй».[347] Совершенно очевидно, что составители этого регламента, ориентированные на трагический опыт немецких и западноевропейских евреев, явно не учли вышеупомянутые приказы и произведенные, направленные против евреев из СССР. Их исполнение, собственно, ознаменовало практический переход Третьего рейха от политических, финансовых и иных преследований евреев к их геноциду.
В начале 2003 года руководство «Claimes Conference» пересмотрело свою позицию, и правомочие бывших советских военнопленных-евреев на получение компенсаций по Фонду «Статьи Второй», наконец-то, было признано (по крайней мере де-факто, ибо де-юре расхождения с буквой инструкций по-прежнему сохраняются). В середине лета 2003 года немногие оставшиеся в живых евреи-военнопленные, и в их числе Абрам Вигдоров, эту компенсацию наконец получили.
Немецкий и австрийский фонды компенсации за принудительный труд советским военнопленным дружно и твердо отказали.
И без различия национальностей — дискриминации в этом благородном деле нет!